Френсис Шервуд - Книга сияния
— Давай! — крикнул Зеев Йоселю, ибо Майзель уже дал команду.
В тот же миг над воротами взвился флаг Юденштадта с шестиконечной звездой. Этот знак нарисовал на своем щите царь Давид, а слово «Щит» было одним из имен Бога. Зеев с Йоселем прыгнули на доски своих катапульт, и камни взлетели, все выше и выше, бешено крутясь в воздухе, а потом, словно сорвавшись, упали, раздробив черепа двум горожанам. При виде этого зрелища толпа попятилась, и из всех глоток вырвался выдох ужаса.
— Пли! — снова скомандовал Майзель. Казалось, он рожден полководцем. Со стен посыпались стрелы, и многие нашли свою цель.
— Пли! — в третий раз крикнул мэр Майзель. Теперь раздался залп. Пока первый отряд стрелков перезаряжал аркебузы, засыпая стальные шарики и гремучий порох в запальные камеры, выстрелила новая дюжина ружей, затем еще дюжина, а тем временем те, кто стрелял первыми, уже снова были готовы вести огонь. Залпы гремели почти без умолку. Зеев снова прыгнул на доску своей катапульты. И тут словно разверзлась земля: это люди во главе с мэром Майзелем, сидевшие за деревянными щитами в траншее, вооруженные пиками и дубинками бросились в атаку. Какой-то еврей сунул Йоселю герцеговинский боевой топорик и венецианский кинжал (оба были позаимствованы из императорской коллекции) и сменил его на посту. Сам же голем устремился сквозь смешавшуюся толпу, рубя и коля направо и налево.
Да, это был бой не на жизнь, а на смерть. Окрестные улицы обагрились кровью. Повсюду лежали трупы. Раненые стонали, умирающие хватали последние глотки воздуха. Однако евреи удержали гетто.
Дым рассеялся. Кажется, наступило затишье. Может быть, сражение выиграно? Но нет, группа разъяренных горожан все-таки прорвалась за ворота Юденштадта и теперь бесчинствовала, громя лавки, убивая всех, кто попадался на пути, не щадя даже мальчиков. Они поджигали лотки и прилавки, потом вспыхнули сараи, пекарня. Горожане двигались к микве.
— Остановите их, остановите! — крикнул рабби Ливо, но тщетно. Голос его был слаб. Стоя в траншее среди стрелков, он вдруг почувствовал, как что-то ударило его в плечо. И тут же из раны, пятная его облачение, хлынула кровь. Однако рабби лишь пошатнулся. Он стоял, словно ничего не произошло.
Внезапно в бесчинствующую толпу, что окольцовывала гетто, ворвался Карел, которого с самого начала сражения никто поблизости не видел. Восседая на своем троне и понукая Освальда, который бежал на удивление резво, старьевщик заодно охаживал кнутом горожан, заставляя мужчин ронять мушкеты, а женщин — хвататься за разорванные юбки и обожженные ляжки.
К несчастью, остановить толпу, что рвалась в Юденштадт, было уже невозможно. Зеев бросил свою катапульту — ему не оставалось ничего, кроме как поспешно отступать. Однако без дела он не остался: немедленно присоединившись к отряду юношей, которые пробирались к выходу за стены, он побежал с ними. Сорвав желтые кружки со своих одеяний, они выбрались наружу и оказались в тылу у противника. Казалось, нападавшие оказались зажаты меж двух отрядов евреев, вооруженных кинжалами и дубинками. Но и защитники Юденштадта угодили в клещи: еще одна группа горожан примчалась со стороны рынка, что на Староместской площади, под астрономическими часами. Ситуация становилась безнадежной. Скорее всего, всех евреев должны были перебить. Йоселю удалось вернуться в траншею, к раненному рабби Ливо. Подхватив на руки человека, которого мог назвать отцом, великан пробрался в туннели и скоро уже был в погребе, где собрались внуки и внучки раввина. Осторожно, не рискуя пользоваться хрупкой приставной лесенкой из веток, с помощью Перл и ее дочерей он поднял раненого в кухню, поднялся сам и уложил раввина на кровать. Рубашка рабби Ливо пропиталась кровью и стала липкой, и снимать ее приходилось очень аккуратно.
Рана напоминала черно-багровую щель от ключицы к плечевому суставу.
— Йосель, — выдохнул раввин.
Голем снова спустился в кухню, достал из буфета графин со сливовицей и охапку чистых тряпиц. Через миг он стоял у кровати, замывал рану, прижимал разорванную кожу и мышцы тряпочками… Наконец разодрал одну из простыней, окунул обрывок в чашу с водой, которая стояла на прикроватной тумбочке, и обтер отцу лоб, приподнял голову раввина и попытался напоить его из кружки.
— Нам конец, — простонал раввин. — Пусть смерть моя искуплением станет… Услышь, о Израиль, вечен Бог, вечен Один…
И тут издали долетел звонкий и чистый голос труб, и по мостовой зацокали подковы множества лошадей.
— Император, император! — закричали на улице.
— Иди посмотри, — прошептал Йегуда.
И правда: у ворот Юденштадта появилась фаланга словенских стражников, вооруженных аркебузами, под знаменем с двуглавым орлом, что глядит на запад и восток. За ними на большой повозке везли тяжелую пушку. Грозная процессия двигалась вперед, и сражающиеся расступались, давая ей дорогу.
— Арестовать зачинщиков! — скомандовал начальник стражи, останавливаясь перед воротами Юденштадта, и вскинул руку, приказывая стражникам остановиться. Возвышаясь над погромщиками точно конная статуя, он развернул свиток и зачитал императорский указ.
— Слушайте все! Император объявляет: всякий, кто тронет хоть волосок на голове еврея, будет на пять суток помещен в башню. Через пять суток он будет приведен на плаху и обезглавлен императорским палачом. Голова его будет надета на пику и выставлена на мосту для всеобщего обозрения, а его имущество будет конфисковано в пользу короны.
Затем начальник стражи, в полных боевых доспехах и шлеме испанского стиля, снова свернул пергамент. Стража разом сделала «кругом» и стройной фалангой зашагала обратно. Некоторое время в тишине раздавался лишь стон раненых.
— Цирюльников, цирюльников…
Вскоре цирюльники появились из лавок, отмеченных полосатыми красно-белыми шестами — люди, которые ничего не имели против евреев. Они просто пережидали бурю, прячась под своими прилавками, и теперь оказывали помощь раненым, не разбирая христиан и евреев. Появились и аптекари-христиане, такие же друзья всем, кому нужны их травы и снадобья. К ним присоединился и скрипичных дел мастер, который выучился своему ремеслу в Кракове и полюбил еврейскую музыку. Священники-католики подходили к своим погибшим и умирающим прихожанам. Однако нигде не было видно отца Тадеуша, который и заварил всю кашу, равно как и трех братцев. Скорее всего, они позорно бежали.
Рана рабби Ливо казалась неглубокой, но старик был слишком слаб. К тому же вряд ли кто-то мог сшить разорванные в лохмотья мышцы и кожу. Рука и плечо представляли собой сплошной кровоподтек. По просьбе Кеплера — а именно он, когда толпа пришла под стены Юденштадта, известил об этом императора — к дому раввина спешно прибыл Киракос.
— Вот мы и встретились, — произнес придворный лекарь, входя в спальню раввина. За ним, как всегда молчаливый, следовал его русский помощник, а замыкал шествие сам Кеплер, который нес на руках Карела.
— Вашему раввину потребуется много внимания, — сообщил лекарь, бросив лишь взгляд на израненного рабби Ливо.
— Это вы мне говорите? — парировала Перл. — И ради этого стоило переходить мост?
— Суп и покой. Мне придется зашить ему рану, затем нужно будет накладывать вот этот бальзам, когда вы завтра смените повязку. Это лечебная смесь стянет рану как паутинка. Яичный желток, скипидар, если позволите, розовое масло.
Перл закатила глаза. Это все она знала и могла проделать сама.
— И сходите в аптеку. Ему нужна болеутоляющая смесь.
Про это тоже все знали.
Киракос оглядел комнату. Самая обычная спальня, ничего особенного, кровать, шкаф, стул, брачное ложе, на котором были зачаты и рождены дети раввина. «Старик так и умрет в этой постели», — подумал Киракос и на мгновение позавидовал раввину: у него есть семья — самая простая радость в этой жизни.
Йосель стоял у постели раввина. Большинство женщин вернулись по домам, но он так и не видел Рохели. Надо пройти мимо дома Зеева. Может, постучать в дверь — ибо разве они не славно бились плечом к плечу, не стали товарищами по оружию, он и муж его возлюбленной?
— Я слышал, Майзель погиб, — сказал Киракос. — Весьма сожалею.
— Майзель погиб? — воскликнул рабби Ливо. — Нет-нет, этого не может быть, он не мог погибнуть!
— Погиб, — подтвердила Перл. — Наш мэр Майзель. И еще пятеро, включая двух женщин и одного мальчика, который встал перед своей матерью и спас ее ценой собственной жизни.
— Боже милостивый…
Раввин опустил глаза и начал читать «Йитгадал Вейиткадаш» — «возвеличенные и освященные именем Божьим».
— И глава Похоронного общества тоже погиб.
— Не надо, Перл, хватит.
— Я очень сожалею, — повторил Киракос. Он действительно сожалел, хотя сам не понимал почему.
