Ольга Голосова - Преобразователь
— А почему мы не зажигаем свет? — поинтересовался я у Аиды.
— Потому что он здесь красный. Мы сразу же ослепнем и не сможем идти. Другого здесь нет — специально на тот случай, если вдруг крыса сбежит из клетки.
Неожиданно в одну комнату дверей вообще не оказалось. Я приотстал и заглянул в нее. Там было пусто, только в глубине у самой стены стояла огромная медная статуя.
— Ну, чего ты там застрял? — Аида обернулась, ожидая меня у других дверей.
— Да тут фигня какая-то, и индийскими благовониями разит как в дацане.
— Во-первых, благовония здесь китайские, а во-вторых, это не дацан, а совсем ему противоположное.
— В каком смысле?
— В смысле — это статуя какого-то китайского небожителя.
— А на фига она тут?
— Профессор всерьез увлекался Китаем, даже язык выучил. Вот и устроил себе комнату для медитаций.
— Может быть, здесь он и хранил самое ценное? Под алтарем, так сказать.
— Может, и хранил, только здесь ни шкафов, ни сейфов. Стены простукивать будем?
— А что — это идея!
— Иди ты в пень с такими идеями. Пошли, нам в кабинет надо. Там он работал, — и Аида потянула меня за рукав.
Дверь в кабинет оказалась через одну и тоже, как ни странно, была открыта. Аида зашла первой и включила обычный свет. Размером комната была как полтора купе в поезде. У стены справа стоял стол, офисное кресло на колесиках откатилось к противоположной стене, которая вся была заставлена стеллажами с книгами и папками, между которыми весьма рискованно теснились штативы с пробирками и колбами.
Я огляделся. Бункер Гитлера, судя по кинохроникам, выглядел веселее. Воздух здесь безнадежно пропах все теми же благовониями, отчего мне мучительно захотелось на свежий воздух.
Аида бросилась к письменному столу и, выдергивая ящики, принялась судорожно рыться в них.
Вдруг тоненько зазвенели чистые пробирки в штативе и легкая дрожь сотрясла землю. Мы замерли, и в следующую секунду грохнуло так, что с полок посыпались пузырьки, папки и книги. Вспыхнул и погас свет. Откуда-то потянуло горящей пластмассой.
— Звиздец, — прошептала Аида.
Мы присели на корточки.
— Что это было? Землетрясение?
— Нет, вроде все тихо.
— Взрыв?
— Похоже на то. Взорвали сторожку, — Аида рванула к дверям, но электричества не было, и двери не открывались.
— Блин, мы заперты. Кислорода хватит на час-два. Надо искать, где включается аварийный генератор.
— Ты думаешь, нас хотели убить?
— Да я, блин, и не думаю.
Без света мы видели так же хорошо, как и с ним. Ну, может, не так красочно… А вот дышать без воздуха еще не научились.
— Генератор включит кондиционер?
— Включит, если трубу не повредило. И если сам генератор не взорвался.
— Отсюда есть другой выход?
— Есть, но он за дверью.
— Блин. Давай выломаем дверь.
— Давай сядем и подумаем.
Мы сели рядышком на пол среди упавших склянок и документов.
— А мы сейчас где?
— В каком смысле?
— В смысле подземных ходов.
— Мы в тупике. Это рабочий кабинет. Другие двери по коридору — операционная, палата, склад реактивов и оборудования, мы там уже были. Здесь он работал над теми крысами, которые были наиболее перспективны. Он переселял их сюда и экспериментировал. Больше одного животного здесь не держал. В последний год здесь жила я. Все остальные сдохли.
— Значит, здесь могут быть документы и препарат?
— Могут. Ищи.
Плечом я чувствовал, что ее тело волнами сотрясает мелкая дрожь. От нее пахло страхом и болью. Я почувствовал, как ей плохо: судя по всему, она сдерживалась из последних сил. Я ощущал ее страх, но что-то в нем было не так. Чего она боялась? Смерти?
Мне тоже было страшно. Смерть от удушья не самая легкая. Я представил себе, как через несколько часов меня не будет. Совсем не будет, как будто и не было. Я просто подохну. Мне не хотелось умирать вот так.
Я обнял ее за плечи, и она не отстранилась.
— Мне страшно, — я почти прошептал это, и вдруг она погладила меня по щеке.
— Не бойся.
— Тогда чего боишься ты?
— Я не хочу вот так. В лаборатории, где тебя вскрывают и зашивают, вставляют в задний проход градусник и подсовывают под тебя утку. Два месяца я не могла двигаться: после первой серии уколов парализовало ноги. Я лежала и думала, когда профессор порежет меня на материал. Восемь лет я провела в лаборатории. У меня нет ни одной неисколотой вены, нет ни одного сустава и мышцы, которые не помнят боли. Я ненавижу свою жизнь. Почему, почему я должна жить так?
Что я мог на это ответить?
— Ночью, стоит мне уснуть, я вижу лица других крыс. Они все мертвы, а дела их лежат в шкафу. Через две недели после первой серии он трахнул меня прямо на каталке. Просто так, чтобы «проверить рефлексы». Все мечтали, чтобы он их трахнул. В этом была хоть какая-то надежда на то, что ты уцелеешь. Но я-то знала, что это не так. Трах был для него таким же делом, как надрез скальпелем или инъекция. Он «искал линию» — так он называл ту цепочку реакций, которая ведет к полному контролю над сознанием и поведением. Он хотел знать, где у крыс кнопка, — и ради этого он перепробовал все. Однажды в туалете меня попыталась избить крыса — она спала с ним до меня и думала, что я отнимаю у нее шансы на жизнь. Я сунула ее головой в унитаз не потому, что злилась, а потому, что таковы были правила ее игры. Я умею играть по любым правилам. Поэтому я жива, а от них остались только пронумерованные дела. Впрочем, моя папка тоже там.
Аида замолчала, клацнув зубами. Усилием воли она сдерживала все нарастающую дрожь, хотя колени ее уже тряслись с такой силой, что ей пришлось обхватить их руками.
— Не бойся, мы выйдем отсюда. Я дам тебе денег, сколько хочешь, и ты станешь свободна. Ты уедешь далеко, в Латинскую Америку или в Индонезию — там тебя никто никогда не найдет. Ты станешь свободна. Только потерпи еще чуть-чуть. Мы должны выбраться отсюда, но, если ты перекинешься, нам не уйти.
— В-в-возьми с с-собой к-компьютер. Т-там м-может быть в-все… — зубы ее уже стучали так, что она с трудом говорила. — Д-давай, в-в-встав-в-вай… — она уже почти лаяла, превозмогая боль.
Но я не встал. Я поднял ее и перетащил к себе на колени. Она весила как ребенок. Я положил ее голову к себе на плечо и прижал к себе. Ее трясло с такой силой, что дрожь передавалась и мне. От ее пота сразу промокла моя рубашка.
— Тихо, девочка, тихо. Все прошло. Он умер. А ты будешь жить. Ты отпустишь его на свободу, и он уйдет из тебя навсегда. Ты свободна, Аида, ты свободна.
Я гладил ее по голове и нес какую-то чушь, желая только одного — чтобы боль, сотрясавшая ее тело, ушла. Она кусала губы, стискивала кулаки и тряслась. Она больше не говорила ни слова. Ад, живущий внутри нее, больше не открывал дверей. От воды, которую она теряла, промокла одежда. Я не знаю, сколько минут прошло. Воздух становился все тяжелее, а я — все спокойнее. В конце концов, если я и не заслужил смерти, то жизни тоже как-то не заработал. Мне хотелось только спасти ее — вынести к свету, чтобы морщинки возле ее детского рта разгладились, а глаза ожили. Я чувствовал, что смерть живет в Аиде, и мне хотелось прогнать ее, уничтожить, растопить. Но я не мог этого сделать: я не умел. Я закрыл глаза и, прижав девушку к себе, приготовился умирать. Она забылась — тремор прекратился, руки расслабились. Я сидел и думал, что смерть животного похожа на сон. Нет ни ужаса, ни боли, ни страха перед вечностью. Теплое небытие — конец боли и страха, а подобная пару душа просто развеется по воздуху.
— Вставай, засранец! — удар кулака под ребра вывел меня из забытья. Я открыл глаза и увидел Аиду, которая смотрела на меня:
— Вставай, мне кажется, я знаю, где генератор. Нужно отодвинуть стол.
Я тупо поднялся и подвинул стол. Аида нырнула в щель.
— Ты понимаешь в генераторах?
— Нет.
— Тогда я жму, на что хочу. И она нажала.
Что-то заурчало, зашумело и зажужжало. В комнате запахло дымом и жженым пластиком, но это был воздух, шедший извне.
— Надо убираться отсюда. Его хватит от силы часа на три. Ищи компьютер, флэшки, диски — все, что можно унести. Бумаги не бери.
Сама Аида уже методично шарила по шкафам, швыряя на пол папки, книги, журналы.
Я подошел к стенному шкафу с металлическими дверцами, в одной из которых торчал ключ, и открыл его.
Внутри корешок к корешку стояли книги. Я вытаскивал их, проглядывал и швырял на пол. Мысли мои блуждали где-то далеко, и чем дальше, тем больше я не сомневался в том, что мы здесь ничего найдем. Отец был кто угодно, но не дурак. И если он хотел что-то спрятать, то не совал бы это между книжками. А с другой стороны, от кого ему было прятаться здесь? Паранойя.
