Ольга Голосова - Преобразователь
— Откуда?
— О, это такая древняя легенда. Когда-то… В общем, очень давно в Китае жили даосы. То ли монахи, то ли философы. И решили они облегчить себе жизнь. Им император мешал, буддисты мешали. Они были люди продвинутые, алхимики. И они решили вывести из крыс, которых вокруг было полно, специальных слуг. Ну, таких, чтобы сами размножались, были похожи на людей, только управляемы. Ну и схимичили. Как — не спрашивай. Только потом они медитировали, медитировали да и вышли все в астрал. А слуги-то самовоспроизводятся! С тех пор китайский император, а потом и все остальные ищут, где же у них кнопка. А крысы-то помнят, что они созданы, чтобы охранять, воевать и копить богатство для хозяев. Только хозяева-то ку-ку! А кнопочка у нас, Серега, есть. Отец твой нашел ее. А как нашел — так кончилось его время. А я прикидываю, что они его и убрали!
— Кто они, милая?
Я слушал этот бред и думал, что какое-то зерно истины во всем есть, только это как в теории жидо-масонского заговора: есть и жиды, и масоны, и заговор, просто одно с другим не вяжется.
— Кто-кто? Даосы.
— А почему не инопланетяне?
— А на фига им еще и крысы? Людей мало?
— Железная логика.
Аида сверкнула на меня глазами и принялась кромсать колбасу ножом.
— Ты можешь ровно резать?
— А на фига?
— Смотреть тошно.
— Ба, Серый, да ты эстет! — она насмешливо присвистнула и с удвоенной энергией принялась уродовать продукт.
Я вырвал у нее нож и нарезал несчастную колбасу ровными тоненькими кружочками.
Глядя на мои руки, Аида вдруг застекленела.
— Марк Михайлович всегда так резал. И крыс, и колбасу. Аккуратно и точно. Говорят, после его надрезов было очень мало крови — так хорошо он знал анатомию.
Я отложил нож и вытер руки о салфетку.
— Я не Марк Михайлович, Аида. Я никогда ничего не резал, кроме продуктов питания. И я ничем не могу тебе помочь. Я не он. Та девочка, которую поймали и мучили, тот ученый, что ставил над ней эксперименты, — их обоих больше нет. И их невозможно вернуть. Туда нельзя вернуться. Все это уже прошло. И тебе надо понять это. Ужас будет жить ровно столько, сколько ты будешь его кормить. Поплачь о загубленном детстве, осознай, что ты выросла, — и живи, живи как хочешь, дура! — последние слова я уже выкрикнул.
Она закрыла лицо руками и замолчала.
Между нами лежала тщательно нарезанная колбаса. Я взял крайний ломоть и принялся его жевать.
То же самое я мог проорать и себе. Да я и орал это для себя, а не для нее. Но я чувствовал, что мой личный horor[88] только начинается.
Я закурил, а Аида налила себе еще кофе. Мы не смотрели друг на друга, избегая встречаться глазами.
— Гильдия ждала от профессора средство от крыс, — Аида вдруг взглянула на меня. Голос ее был снова спокоен. — А он искал живую и мертвую воду. Как в сказке. Он мне и колол ее. Сначала мертвую — он нее все болит, рвота начинается, колбасит всю. А потом — живую. От нее меняется все внутри. Ты перестаешь быть прежним. Ты превращаешься… Он сделал мне несколько циклов инъекций своего препарата, я едва не сдохла. Но перестала перекидываться невпопад. Потом что-то стало происходить с моими мозгами. Я думала, что свихнусь от боли и страха. Но тогда он колол мне морфий — и все проходило. На время. Я схему помню, Сережа. И дозы. А больше никто. Он уже ничего не записывал. Он только говорил.
— Значит, метаморфинол существует?
— Он колол мне его месяц. И хранил его прямо здесь, в холодильнике. Десять ампул с желтой жидкостью, десять — с голубой.
Когда мы пришли, я проверила — там его больше нет. Значит, он или кто-то еще забрали контейнер.
— Откуда ты все это знаешь, Аида? Ты сама-то кто?
— Я? Оружие возмездия. Так меня называл твой отец. Он нанимал мне инструкторов и радовался моим успехам. «Ты — мое оружие возмездия», — говорил он и улыбался. Ты, Сережа, иной по праву рождения. Я — случайно выживший результат эксперимента, логика шахмат: пешка, пройдя через поле, становится ферзем. Нас было много, но все умерли: кто от неверной схемы уколов, кто свихнулся — таких сразу усыпляли и исследовали мозги. Некоторые становились агрессивными — у таких брали пункции, гормональные анализы и тоже усыпляли. Органы шли на исследования. Кто-то все равно перекидывался — этих стремились убить во время перехода, чтобы исследовать ткани. Остальные продолжали тренировки, учебу, процедуры. Нас было двадцать, но постепенно становилось все меньше и меньше.
Приходишь с утра на завтрак, глядь — то Ника не хватает, то Бурый не пришел… А однажды на завтрак пришла только я одна.
Потом я ела отдельно, это когда новую группу набрали. Те двое пацанов, что ты видел, — оттуда. Перед самым взрывом они были с инструктором, убили его и слиняли. У них агрессивность завышена. Некачественный материал. Отбраковка.
А потом был взрыв. Перед гибелью профессор решил, что меня надо вывести из эксперимента. И он сделал так, что все подумали, что я сдохла от вирусной инфекции. Он распилил кого-то вместо меня и отправил на анализы. А меня вывел. Я не знаю, как ему это удалось. Но вместо меня он кого-то убил. А я стала жить здесь. Он сказал, что завел себе телку из местных, на этом все и успокоились. А телка-то, реальная, небось отъехала вместо меня в крематорий.
Он не боялся меня. Он говорил, что уже ничего не боится. Устал. «Понимаешь, девочка, — у меня кризис мотивации, — говорил он по утрам за кофе. — Я достиг человеческого предела возможностей, а выше — невозможно. Для тех, кто выбрал путь левой руки». Так он и говорил: «…путь левой руки»[89].
Я мог спросить у нее, спала ли она с моим отцом, но не стал этого делать. Не хотел.
— …Мы носили специальную форму — чтобы нас не путали. И у каждого татуировка под левой подмышкой — номер схемы и индефикатор. Мало ли что. Моя схема сработала, их — нет. Следующих уже кололи как меня, но с небольшими модификациями. Возможно — более успешно, я не знаю. Форма у нас была из штанов и курток — на спортсменов похоже. Желтый верх, черный низ. Желтые бейсболки. Новенькие уже были в красном. Из «желтых» я осталась одна. Некоторые даже не успевали получить форму — пара встреч в столовой, и они исчезали.
Я не знал, что я должен был ей сказать. Утешить? Посочувствовать? Слова не рождались, поэтому я отхлебывал из чашки и курил.
— Ладно, надо спать. Сегодня в лабораторию не полезем — нет сил, — Аида поднялась и начала собирать грязную посуду. — Ты ложись, а я приберусь, барахло в стиралку засуну.
Я подошел к кровати и откинул покрывало.
— Успенский тоже спал ближе к дверям, — не оборачиваясь, она мыла чашки.
Я помолчал. Наверное, надо было сменить белье, но где-то в душе мне было наплевать, на этих простынях он ночевал или на других. Я сбросил одежду прямо на пол и лег.
Закончив с посудой, Аида тоже приняла душ. Одетая в майку, которую она извлекла из шкафа, с мокрыми волосами, завернутыми в полотенце, она пришла и легла рядом. Одеяло было одно. Она равнодушно потянула его на себя и легла на бок, спиной ко мне.
— Свет выключи. Это с твоей стороны.
До меня вдруг дошло, что в принципе мы оба могли бы его и не включать. Как могли бы погрызть замороженного мяса из холодильника или вместо кофе напиться воды из ближайшей канавы. Я протянул руку и выключил ночник. Мы привыкли изображать из себя людей, нуждающихся в кроватях, горячей пище и посуде. Но мы ничуть не пострадали бы, ложась спать на пол и бегая на четвереньках. Мы делали из себя людей, как секретные агенты. Мы играли, потому что с самого детства нас так учили. Но нуждались ли мы в этом? Зачем крысе лимузин и любовница? Зачем ей квартира и картины на стенах? В них нет никакой биологической необходимости. Научились ли мы извлекать из них удовольствие? О, да. Только удовольствие это было какое-то орально-генитальное, выражаясь языком старика Фрейда. Приятно жевать, стачивая растущие зубы, приятно валяться на мягких подушках, приятно ездить, а не перебирать лапками. Но почему пища, кровать и машина должны быть лучше, чем у других?
— Аида? Ты спишь?
— Нет.
— Я подумал, а почему нам непременно надо пользоваться теми вещами, которые дороже, чем у других?
— Потому что мы тщеславны.
— А разве крыса может быть тщеславной?
— Это условно приобретенный рефлекс, скопированная матрица поведения, если угодно.
— То есть как собака валяется на кровати, потому что там спит ее хозяин, так и мы покупаем себе вещи, потому что так делают люди?
— Что-то типа этого.
— Как ты думаешь, а зачем это делают люди?
— Те, кто умен, — извлекают наслаждение из созерцания красоты, которая заложена в роскошных вещах. Те, кто глуп, — извлекают лекарство от зудящего «хочу», все время сравнивая себя с теми, кто умен, и пытаясь доказать сами себе и окружающим, что и они умны.
