Анна Одина - Магистр
Художник постоял, глядя в пол, потом вернулся и аккуратно собрал рисунки.
– Я не знаю, почему вы так пытаетесь навязать мне этот якобы отсутствующий выбор. Вы, наверное, настолько высоко цените искусство, что готовы защитить его от меня любой ценой. Поэтому… – Тут он внезапно сорвался на крик: – Выпустите меня! Я не могу здесь находиться! Немедленно откройте дверь!
Магистр, казалось, оторопел на долю секунды, но быстро взял себя в руки, дошел до двери, открыл ее, отступил на безопасное расстояние и жестом пригласил Х. наружу. Тот топтался на месте, сожалея о своей вспышке.
– Простите, – сказал он недовольно и тихо. – Но я должен попытаться делать то, что считаю правильным, а вы хотите посадить меня в золотую клетку.
Тут его собеседник широко открыл глаза и улыбнулся до такой степени криво, что улыбка эта походила скорее на гримасу боли. Взгляд его ввинтился в юношу, и тот при всем желании не мог уйти и лишь стоял, бессильно опустив руки и прижимая стопку рисунков к боку.
– У Фирдоуси в «Шахнаме», – сказал тем временем искусствовед, – есть вот какие строки:
Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла.
Судьба тебе вручила перстень власти,
И всей земле твое сияет счастье.
Ты под печатью перстня, царь царей,
Всех духов держишь, птиц, людей, зверей…
– Но не любой царь царей озаряет землю счастьем; не любой, кто носит перстень власти, ищет спасения и бежит зла.
– Я не понимаю, – прохрипел юноша.
– Да что вы? Тогда постарайтесь хотя бы запомнить: ввашей жизни наступит еще время, когда вам будет казаться, что вашими устами говорит Создатель, а вашими руками движет Его замысел.
Абитуриент молчал.
– Но это будет не он, – безжалостно закончил Ратленд. – Свой шанс пожать руку Богу вы упустили сегодня, я боюсь, навсегда.
– Вы безумец, – пробормотал Х., отступая мелкими шагами и отирая свободной рукой пот со лба. – Вы безумец, как вас только пустили сюда? Безумец, безумец!
Ратленд пожал плечами и закрыл дверь. «Look who’s talking[153]», – сказал он с невеселой усмешкой. Злое чувство, что он играет на опережение с течением событий, знающих эту игру лучше него, не просто не оставляло его, но становилось все сильнее.
Тем не менее магистр продолжал путешествовать, учиться, порой учить других. Не умея останавливаться на достигнутом, он недолго поработал в знаменитой первой Alma Mater западного мира – Болонском университете, а через пару лет спорадических наездов туда получил степень доктора права. С учетом того, что права и обязанности всегда располагались немного в стороне от системы координат Винсента Ратленда, это довольно странно, и следующее происшествие служит тому иллюстрацией.
29 июля 1883 года в области Эмилия-Романья, столицей которой является краснокирпичная Болонья, в городишке Довиа ди Предаппио родился мальчик, которому было суждено оказать огромное влияние на судьбы Италии и мира. Назвали мальчика целыми тремя именами: Бенито в честь мексиканского президента, а Андреа и Амилькаре в честь итальянских социалистов. Отец его был кузнецом, а мать учительницей, и жила семья бедно.
К 1910 году Винсенту Ратленду исполнилось двадцать четыре года, и он занимался социальными науками и… своими делами. А Бенито исполнилось двадцать семь, он работал в отделении соцпартии города Трента, находившегося под контролем Австро-Венгрии, и редакторствовал в газете L’Avvenire del Lavoratore – «Будущее рабочего».
Бенито готовил себя к большому будущему, мечтал увлечь речами всю Италию, уничтожить унижения бедности и бороться с клерикалами. У крепыша был сильный характер. В школе его темперамент пытались умерить, прописав стояние на коленях на кукурузе по четыре часа в течение двенадцати дней, а он выстоял и прощения не попросил, хотя уже на третий день содрал с колен кожу. Из школы «Бена» (как позже называла его любовница, разделившая с ним казнь и позор) выгнали за то, что он воткнул перочинный нож в зад какого-то ученика. А еще будущий дуче как-то наелся ворованной вишни и устроил прихожанам представление: улегся перед церковью и пустил алую слюну.
Бенито шел от испытания к испытанию и от приключения к приключению. Где-то его арестовывали, где-то он подрабатывал каменщиком. Он жил в Швейцарии, его несколько раз выставляли, он возвращался. Он голодал и давал зарок смести ненавистную монархию и уничтожить богатых. В общем, Бенито Андреа Амилькаре был «социалистом» и никогда не упускал возможности встать в красивую позу.
Однако сейчас мы видим Муссолини человеком букв – журналистом, редактором, репортером. Осенью 1910 года газета отрядила его в Болонью, где красным был не только кирпич… Там борзописец, в карманах которого зачастую не было другого металла, кроме брелока с портретом Карла Маркса, отправился на лекцию недавно получившего докторскую степень английского правоведа. Выступление широко разрекламировали, потому что работу англичанина собирались переработать в закрытый аспирантский спецкурс, и это была единственная возможность поговорить о том, как его идеи могли пригодиться для решения проблем Италии.
Лекцию молодого доктора выслушали в тишине, тщательно конспектируя. В конце было отведено время на дискуссию, и обсуждение шло конструктивно, пока из-за стола в первом ряду не поднялся крепкий молодой человек в визитке, темной рубашке и галифе, в белых гетрах, припудренных тальком и прикрывавших поношенные альпинистские ботинки. На столе перед ним помимо блокнота и авторучки лежала и черная шляпа-котелок. Когда он встал, зал затих. Английский доктор, покинувший кафедру и отвечавший на вопросы, перемещаясь по залу, остановился перед крепышом в обшарпанном одеянии, сложил руки за спиной и слегка наклонил голову набок, готовясь слушать.
И крепыш не заставил себя ждать. Все больше отдаляясь от тем лекции, он заговорил о большом количестве -измов: национализме, корпоративизме, национальном синдикализме, экспансионизме, практическом антикоммунизме… Особенно он заострил внимание на своем понимании социального прогресса, остановившись на необходимости введения усиленной цензуры и расширении госпропаганды. Только другого государства – не савойской монархии Виктора-Эммануэля III, а идеального государства, каким видел его журналист. На третьей минуте речи англичанин вежливо приостановил оратора, задав пару вопросов по существу и попросив вдаться в практические подробности. Крепышу не понравились ни вопросы, ни просьбы, он принялся рубить воздух кулаком, громкость его голоса полезла вверх, и до него, наконец, дошло, что стоящий перед ним правовед улыбается. Крепыш налился кровью и угрожающе замолчал.
Доктор же права, нимало не смущенный гробовой тишиной в аудитории, в ответном спиче слегка проанализировал выкладки страстного оратора и, почему-то вздохнув, заявил, что его, оратора, идеи, увы, с большой вероятностью обрели бы большую популярность в народе. Крепышу не понравилось ни слово «народ» (вернее, то, как англичанин его произнес), ни слово «увы». Еще меньше ему не понравилось, что правовед от его громогласного возмущения просто отмахнулся, как от досадной глупости. Лектор же сделал следующее. Изящнейшим образом, как человек, завязывающий на ком-нибудь шнуровку, он соединил идеи, высказанные им в лекции, с итальянскими проблемами, обрисованными, как понял наш читатель, Бенито. В тишине, ставшей уже не гробовой, а загробной, доктор права перечислил необходимые действия: программы публичных работ (например, осушение Понтиннских болот между Анцием и Таррациной), способы увеличения занятости населения и развития транспорта. Прошелся по экономической ситуации в колониях и под занавес объяснил: бороться с коммунизмом при помощи социализма – все равно что бороться с чумой при помощи проказы. Объединять же страну на основе национализма – все равно что соединять танцоров столь любимого синьором Муссолини романьольского вальса, исполняемого с ножом в зубах, по принципу отсутствия слуха.
Синьор Муссолини слегка вздрогнул, когда прозвучало его имя, но увидел в не менее черных, чем у него самого, глазах английского правоведа что-то неприятное, что заставило его предпочесть версию, будто тот знает его по газетным публикациям. Еще он отметил, что глаза эти были длинными, как у фараона, и холодными, как антрацитовая шахта зимой. Удивившись своим наблюдениям, синьор Муссолини, обладавший характером парового локомотива, продолжил с еще более явным вызовом. Он говорил о ненависти к богатству… англичанин замечал что-то о ненависти к бедности. Он утверждал, что выведет нацию в число мировых лидеров, а доктор права, согласно кивая, уточнял, что это произойдет не раньше чем через полстолетия после его, синьора Муссолини, смерти. Он кричал о нетленной славе Рима, а англичанин напоминал о возможности решения Римского вопроса (после объединения Италии папы считали себя в Ватикане заключенными) через договор между королевством Италия и понтификами…
