Анна Одина - Магистр
– Люди у меня получаются плохо. Но ведь не каждый художник должен уметь изображать людей, правда?
Искусствовед обошел стол и сел. Опустил на стопку рисунков литографию.
– Не соглашусь с вами, герр Х., – возразил он. – Истории искусств, конечно, известны два-три чистых пейзажиста или автора натюрмортов, способных поддержать вас в этом заблуждении, но в целом подобное рассуждение настолько же верно, насколько, скажем, убеждение, что математик обязательно должен уметь складывать, вычитать и умножать, но не обязательно – делить. Даже полотно «Девятый вал» не может существовать, если на расстоянии хотя бы полумили от этого самого вала не подразумевается присутствие человека.
Абитуриент невольно усмехнулся. Он был довольно мрачный человек, а жизнь не спешила поворачиваться к нему светлыми сторонами. Не так давно умерла от рака груди его сорокасемилетняя мать, и хотя ему начислили вспомоществование по сиротству, а потом подоспело и наследство от кстати скончавшейся тетки, жизнь его была борьбой. Его борьбой. Мало кто видел его улыбающимся или смеющимся. Но английский искусствовед был прав, а акварелисту понравилось, что он не стал давить на него авторитетами, а высказался просто, понятно и по существу. Неудачливый художник расслабился в своем кресле и оглядел литографию, которую изучал приезжий. То была какая-то вычурная, с ума сводяще подробная средневековая карта из тех, чьи авторы как будто соревновались с изобретательностью природы, населяя выдуманные земли еще более выдуманными существами. Он улыбнулся еще шире. Англичанин поймал его взгляд.
– Да, это интересная литография, – заметил он, – до недавнего времени считавшаяся утерянной. Один из редчайших источников знаменитого «Theatrum Orbis Terrarum» Авраама Ортелия. Называется просто «Terra Blanca».
– Белая земля! – восхитился господин Х. и устремил на заезжего искусствоведа немигающий взгляд светлых глаз. – А почему вы не любите Вагнера?
Настала пора улыбнуться, скрывая некоторое удивление, хозяину кабинета.
– Он по большей части скучен, – ответил он, не пытаясь поинтересоваться, почему гость сделал такой вывод, или как он понял, что…
– Я помню вас… – начал акварелист, но «англичанин», кивнув, перебил его.
– Это очень приятно, – сказал он. – Действительно, как ни странно, многие до сих пор вспоминают наш скромный оркестр. Но разговор о музыке нам с вами не поможет. Вагнер путешествовал дорогами старинных европейских легенд, но оперы его невыносимо затянуты, тяжелы, и даже популярный среди неудовлетворенных подростков «Полет валькирий» годится исключительно на то, чтобы аккомпанировать работе двуручной пилы в солнечный полдень.
Абитуриент даже слегка приоткрыл рот, услышав этот неожиданный приговор любимому композитору. Этот человек явно не поможет ему поступить в Академию. Художник протянул руку, чтобы взять папку с рисунками, хотя искусствовед отрицательно покачал головой.
– Я пойду, – сказал акварелист, вставая. – Значит, это не моя стезя. Ректор сказал, мне стоит попробовать себя в архитектуре…
– Сядьте, – скомандовал заезжий искусствовед и поднялся с места.
Абитуриент послушно сел, а бывший маэстро снова отправился к своему наблюдательному пункту – но на этот раз по сложной траектории. Она пролегала через книжный стеллаж с заинтересовавшим его альбомом Рудольфа фон Альта (Х. побелел: именно фон Альту он подражал, рисуя небо; как проклятый англичанин это понял?), мимо двери (Х. не видел, чтобы гость до нее дотрагивался, но замок явственно щелкнул) и, наконец, минуя камин (туда бывший маэстро с неподражаемой небрежностью уронил литографию, которую только что изучал), уперлась в окно.
– Вы пишете по две-три акварели в день? – спросил магистр искусств таким тоном, будто акварели Х. учитывал специально нанятый счетовод.
– Да, – растерянно подтвердил господин Х.
– То есть за весь «венский период» вы произвели что-то около… семисот листов? – Похоже, бывший маэстро все-таки любил арифметику.
– Н-наверное… – протянул акварелист неуверенно. Кто считал эти открытки? Акварель – не масло, покрывает бо́льшую поверхность за меньшее время…
– Знаете, – заявил тут заезжий искусствовед с подозрительным воодушевлением, – вас тут явно недооценивают. Увас… м-ммм… твердая рука, прекрасное, воистину вагнерианское чувство экспрессии – собственно, в изображении неба оно и проявляется. Вы трудолюбивы. Если вам немного помочь пробить этот академический заговор, вы прекрасно сможете зарабатывать на жизнь искусством. Мне очень понравились ваши собаки. Люди… – в этом месте речи бывший дирижер вздохнул вдруг слишком тяжело для человека, говорившего столь утешительные вещи. – Люди – нет. Не ваш конек, особенно обнаженные натурщицы. Подозреваю, с женщинами у вас будут проблемы… с натурщицами, я имею в виду, – поправился он, отчего анализируемому стало еще хуже, – если вы не научитесь разглядывать их свободнее, заставлять их чувствовать себя свободнее.
Herr Х. открыл рот, чтобы сказать что-то, но искусствовед продолжал:
– Вернемся к перспективам. Итак, я бы принял вас учиться хотя бы за вот этот натюрморт с рябиной или за поистине средневековый рисунок растения, словно только что со страниц манускрипта Войнича[151]. Это… маргаритка? Хорош и флюгер с ведьмой. Я бы даже… просил, чтобы вас приняли в Венскую академию художеств.
– Д-да? Но я больше не хочу здесь учиться; не хочу, это унизительно, – выговорил абитуриент, помолчав. – И потом, почему? Почему вы хотите это сделать? Я же вижу, вы правы. Я верю вам, вашим глазам и даже вашей лжи: наверное, время мне пришло посмотреть на себя честно. В моих работах нет чувства, у меня неверная рука, я не люблю людей и боюсь женщин, просто… даже зайца можно научить бить в барабан, если бить зайца, вот и я иногда попадаю в такт… музыке творения. Собачьей мордой, рябиной или этим цветком.
– Ну-ну, – притушил самобичевательный запал собеседника благосклонный визитер. – Хоть мы с вами оба в детстве были причастны хоральному пению, все-таки не приписывайте мне собственных мыслей, особенно если я с ними не согласен. Пройдет каких-нибудь сто лет, и аукционисты выстроятся в очередь за вашими «открытками». Не хотите учиться в Академии? Что же, я готов предоставить вам меценатскую поддержку; да, пожалуй, так будет даже лучше.
– Но как же? И почему? – только и смог спросить потрясенный молодой человек.
– Обыкновенно, – пожал плечами дирижер, неожиданно превратившийся в арт-дилера. – Я завел на ваше имя счет и буду периодически класть на него деньги. Вы должны будете просто… просто рисовать.
– Но почему? Вы настолько богаты, чтобы спонсировать без… бездарность? – выговорил акварелист с каким-то отвращением.
Искусствовед вздохнул.
– Вы уже в третий раз спрашиваете «почему», и всякий раз с одной интонацией. Не волнуйтесь. У меня в кармане всегда лежит миллион на непредвиденные расходы, – сообщил он доверительно и слегка похлопал по левой стороне груди, обозначив внутренний карман сюртука.
– Я в третий раз спрашиваю, а вы в третий раз не отвечаете, – не сдавался абитуриент. – Создается впечатление, что я для вас – расход вполне предвиденный и осмысленный.
– В этом есть доля правды: я о вас… наслышан, – проговорил магистр тихо и слегка наклонил голову набок, неожиданно чуть сменив тон и разглядывая своего собеседника так, как будто размышлял о том, как его получше приготовить – изжарить или сварить. Это было неприятно. Художник внезапно вспомнил звук щелкнувшего дверного замка.
– Что происходит?.. – прошептал акварелист севшим голосом, вставая и пятясь к двери от странного благодетеля. – Что вам обо мне сказали?
Магистр искусств как будто с усилием расцепил сложенные на груди руки и, вздохнув, закатил глаза, цитируя.
– Экзаменационный рисунок неудовлетворителен. Зубосводяще неоригинальные эскизы и архитектурные планы, помпезность которых столь велика, что ею можно пользоваться для надувания баллонов имени братьев Монгольфье. Артистический темперамент не подкреплен ни талантом, ни созидательной энергией. И я смотрю на это, – продолжил англичанин, – и думаю: «Что, если? Что, если этот человек поступит в Венскую академию художеств? Что, если он будет спокойно учиться писать пейзажи и придумывать здания? Что тогда изменится?»
– Вы предлагаете мне выбор? – неуверенно протянул молодой художник, по-прежнему понимавший куда меньше, чем хотел бы. – Принять вашу помощь или… идти навстречу какой-то неясной судьбе, о которой вам что-то известно?
– Нет, – ответил Ратленд слишком быстро. – Предлагаю лишь принять мое предложение. Заниматься любимым делом и получать за него деньги уже сейчас, не дожидаясь своих magna cum laude[152]. Выбора нет, это ваша судьба. Кроме рисования вы ничего не умеете.
