Элли Каунди - Обрученные
– Ништяк, должно хватить. Смотри-ка, возьмет он. Тебе жена возьмет…
– А че, имею полное право. Шариат позволяет. – Но Кирюха уже не слушал, вскочил и замахал руками, подзывая бабу, продающую симпатичную девку.
Баба, пряча глаза, поспешила на зов солидного покупателя, волоча за собой постоянно застревающий в толпе товар.
Девка и впрямь была ничего, чистая, не кожа с костями, и на морду не страшная. Опять же чувствовалось, что за ее плечами нет зимовок в подвале с десятком мужиков; в манере даже присутствовала определенная стыдливость.
– Че просишь, мать? За кровиночку, от сердца оторванную?
– Не моя она, свово б не привела, – сердито, видимо, от сильного смущения, затараторила баба. – Но ты не думай, слышь! Мне главное, чтоб нормальному человеку попала, не в колхоз какой, с голодранцами. И то, продаем-то, что наш лежит, лечить надо. А о цене сговоримся, лишь бы ты не…
– Э, мать. Ты не менжуйся, тут голожопых нет, этот вон вообще хозяин базара, – перебил Ахмет. – Сколько просишь, скажи просто. А хотелки свои можешь не рассказывать, нам это без интересу.
Баба испуганно осеклась, но, видимо, богато выглядядевший Кирюха, пожиравший глазами молодую фигурку, придал бабе энтузиазма.
– Да я че, я ниче… Сотню пять – сорок пять давайте, и все… Она у нас чистенькая, ни на коже ничего, и болезней никаких, не подумайте…
– Делать-то хоть умеет чего? – оборвал бормочущую бабу Ахмет.
– Да как ей уметь, она у нас девочка еще… Сами научите там, что вам надо…
– Дура! – заржал Ахмет. – Не, во бабы – все мысли вокруг елды накручены, а, Кирюх?! Уссаться! Я не про еблю, я тя спрашиваю, полезное что умеет она? Готовить там, еще чего по хозяйству? Тут щель безрукая никому не нужна. За сто пятеры-то.
– Ну… – замялась баба. – До готовки молодых нынче кто ж допускает, пока сготовят, сожрут половину… А так все может, как не мочь-то.
– Ну, тогда полсотни, не больше. Готовь еще тут для нее. Не-е…
– Да ты че, ирод, за полсотни?! Ты еще рожок мне дай, за целку-то! – вызверилась баба, обдав собеседника смрадом гнилых зубов. – Ишь, умный, черножопая морда!
– Рожок?! – продолжил торговаться Ахмет. – Ты за языком следи, овца! «Черножопая морда», ишь, сука, отвязала ботало! Укоротить, что ли? Не хуй делать! Рожка тебе многовато будет, тебе одного в твою пустую голову за глаза хватит! Да на тебя даже патрона жалко, дура старая… Ну, полрожка еще добавим. А?
Но тут баба сделала мастерский ход. Этим ходом бабы всегда побеждают, тут уж ничего не попишешь…
– Вы это, гляньте хоть, – и дернула девку в сторону дверей бывших раздевалок, чернеющих в углу спортзала. – А то орешь, орешь, а про что орешь – сам не знаешь. Может, и двух сотен не пожалеешь. Ну! Че стала, корова?
Ахмет набрал было воздуху, чтоб дать ушлой бабе достойный отпор, но, поглядев на раздувшиеся ноздри и краснеющую шею давно постящегося Жирика, выдохнул и присоединился к процессии. Едва перешагнув порог выгоревшей раздевалки, баба принялась сноровисто раздевать девчонку, аккуратно складывая через локоть ее лохмотья. Девка натурально жалась, пытаясь прикрыть нежно-розовые соски на довольно смачных, не по возрасту, сиськах.
– А?! Гляньте только! – торжествующе вскрикивала баба, сдергивая очередную тряпку. – А? Какова, а? Полсотни! Сто с полтиной, вот так точней будет!
– Не, старая, ты точно охуела уже. Че не три-то? Может, тебе цинк целый принести? Целка… Щас посмотрим, что за целка, раз уж смотреть товар, так смотреть… А ну, ложись на шкафчик! – рявкнул Ахмет на дрожащую девку. – Дура! Вон, постели че-нибудь!
Девка кое-как забралась на боковую стенку перевернутого железного шкафчика и вытянулась, пытаясь прикрыть коленом промежность, а руками грудь.
– Ха, ты че, покойница? Легла, понимаешь, ручки сложила! А ну, расщеперь ляжки-то, скромняга…
Ахмет, как заправский гинеколог, левой подразвернул симпатичные губки молодой пизды, а из правого кулака выпустил черный заскорузлый палец и легонько засунул его внутрь ойкнувшей девки.
– Ты не ойкай, ишь ты, ойкает она… Это еще так, баловство. Как Кирюха вон заправит, полон рот желудка навыдавливает, глотать заебешься. Да, Кирюх? – подмигнул соседу Ахмет, разворачиваясь к продавщице. Пока оборачивался, лицо его резко изменилось, превратившись из добродушно-насмешливого в дышащую угрозой маску.
– Целка, да? Ты че, с-с-сука? Ты кого наебать-то решила? – тихо, даже ласково прошипел Ахмет, буравя бабу странно почерневшими глазами. – Попасть хочешь, да? За наебалово?
У бабы побелела морда и забегали глаза – попытка прямого обмана покупателя могла дорого ей обойтись. Не долго думая, она с визгом вцепилась товару в волосы, вереща что-то на тему «блядь, да когда нагуляла, да сколько жрачки одной извели на тебя», и еще много чего такого, что в таких случаях положено орать. Жирик с Ахметом дружно заржали, пока товару не начала угрожать потеря внешнего вида.
– Э, мать, да все, все, отмазалась! Верим, верим, только отстань от девки, слышь! – задыхаясь от смеха, попытался урезонить бабу Жирик.
– То есть все, мальчики, забираете? Ну и хорошо, как договаривались, да? Сотенку – и разбежались? – мигом сориентировалась баба, поняв, что за попытку наебалова никто ее подтягивать не собирается.
Мужики опять сложились пополам, кашляя и сморкаясь:
– Не, во сука, а! Ты понял, нет?!
– Бля, едва с пики соскочила – и смотри-ка, опять буровит – «как договаривались»! Да, может, она у тебя уже с начинкой чьей-то ходит! «Целка»!
– Да, на терки брать такую надо, всех разведет!
– Мальчики, чево ржете-та? Давайте рассчитываться, а то ржать-то долго можно… – неосторожно вклинилась баба, решив ковать, пока горячо.
– Сотенку, говоришь… – снова наставил на бабу свою отработанную маску Ахмет. – Слышь, Кирюх. Ты здесь толкуешь[140], как на твоем базаре наебалово отбивают?[141]
– Да базару первый день, нет еще заположняка. Ахмет, а как на торжках было?
– Ну, когда как. Обычно тот, кого кинуть пытался кто, сам назначает. Обчество только смотрит, чтоб без махновщины[142], или сами договорятся, или весового, бывает, подтянут – он и предложит. Если фуфлыжник[143] не залупается, то легко может съехать – по половинке разойдутся[144], и хорош. А так по-разному бывает. Когда и на ножи фуфлогонов ставят, – назидательно глядя на бабу, доложил Ахмет. – Вот в данном случае я бы половиной дал отъехать. Борза мать, конечно, как трамвай, но хоть насмешила.
– Короче, так. В честь, это, первого дня работы моего базара я тебе… – запнулся Кирюха, подыскивая выражение.
– Назначу половину штрафа, – закончил Ахмет.
– Не. Пусть возьмет, как договорились. Че ты там говорила, мужик болеет? Пусть возьмет свою сотку. Рассчитайся, Ахмет.
Баба причитала, накликая Кирюхе долгих лет, здоровья и всякого прочего, одновременно увязывая в платок выщелканную полусотню семерок, не забывая качать пули в гильзах и проверять лак на капсюлях.
– Так, за десять семеры четырнадцать пятерок нынче дают, значит… Ага, значит, тебе рожок ровно еще остался. Пошли, получишь.
Баба обернулась к успевшей одеться девке, затормозила ненадолго, нервно жуя губы. Подбежала, снова замерла, словно не зная, что сказать. Потом, решившись, неловко притянула ее к себе, клюнула в щеку:
– Ну, вот как оно… Счастливо тебе, Машка, не поминай лихом, что мамке твоей обещала, сделала. Помни добро-то, поняла? Это последнее дело, кто добро не помнит. Ну, все… – дернулась было за ждущим в дверях Ахметом, снова вернулась: – А ну, курточку, курточку-то скинь, тебе уж… – и, словно обращаясь ко всем присутствующим, громко бормотнула: – Курточка вам че, а младшенькому еще сгодится, сгодится…
– Так ведь Гришка ж… летом еще… – тихо, словно про себя, недоуменно спросила девчонка.
– А это ниче, ниче… кому какое дело… – бормотала баба, сворачивая девчонкину кожаную куртку; надо отметить – довольно сносную.
– Ну ты, крестная мать уральской работорговли, идешь, нет? – окрикнул бабу Ахмет. – Пошли давай, пока добрый папа не передумал!
Рассчитав бабу, Ахмет протолокся на базаре до последнего торговца, засунул нос в выручку («Шестьдесят пять!» – радостно доложил Немец, торжественно неся коробку наверх), затем выкурил трубочку с заступившим в караул ментом Аркашкой, да и побрел восвояси, продолжать попытки хоть немного приручить найденного на торжке кавказца.
Через день кавказец вышел-таки из подвала и принялся лакать воду из миски, косясь на мирно курившего рядом Ахмета. Вечером пожрал ошпаренных крыс, еще через день давал себя трогать и впервые прилег, привалясь боком к Ахметову валенку. Сразу понял, куда нельзя соваться, когда хозяин показал ему минные рубежи. А потом навалило снега, как в детстве, – едва не под колено. Встав рано утром, Ахмет взял лопату и пошел чистить дорожки во дворе, проковыряв первым делом дырку в необустроенный подвал, избранный псом под резиденцию. Пес вылез, обоссал сугроб и, вместо того чтоб отправиться по своим собачьим делам, составил ему компанию. Раскидывая снег, хозяин постоянно о чем-то говорил с псом, сам себе отвечал и иногда смеялся:
