Гоар Маркосян-Каспер - Забудь о прошлом
— Молчу, молчу… Впрочем, это не вина их, а беда. Женщина созревает в тени мужчины…
— И наоборот, — вставил Дан.
— Не совсем так. Женщины помогают вызреть мальчикам, но сама женщина созревает в тени мужчины, и если мужчина неспособен отбрасывать тень… — Он опустошил бокал и немного неуклюже подмигнул Марану. — Признаться, я изрядно комплексовал перед землянами, они такие умные, все на свете знают… Но когда я увидел, до чего они довели своих женщин…
— Нет, ты совершенно спятил! Дан, не обращай на него внимания, он просто одурел от вина, посмотри-ка, сколько он выдул. — Маран кивнул на стол. Из нескольких десятков стоявших на большом серебряном подносе бокалов три четверти были пусты.
— Ты тоже пил, — обиделся Поэт.
— Я выпил три бокала, четвертый у меня в руке. Да и Дан не больше. А ты налил себя вином до ушей и несешь черт знает что.
— Извини, Дан, — сказал Поэт. — Я не о тебе. Хоть ты и с Земли…
— Поэт! Оставь эту тему, пожалуйста! Прочти лучше продолжение.
— Какое продолжение?
— Стихов. Ты же недавно начал читать стихи.
— Так его нет еще, этого продолжения. Хотя… Погоди! — Поэт сделал короткую паузу, потом закрыл глаза и прочел:
Забудь о прошлом, милый друг,
забудь о прошлом.
Звенит стрела, и замкнут круг.
И ноша сброшена.
Вина, как крови, на пиру.
И боль под кожей.
И ночь. А холм высок и крут.
Забудь о прошлом.
Он умолк, и наступила долгая тревожная тишина.
— Ты что?!. — пробормотал затем потрясенный Дан. — Ты что несешь? Ты соображаешь, что несешь?
— За холм тебе, конечно, спасибо, — сказал Маран тихо и даже растерянно. — Но что ты меня хоронишь?
Со звоном разлетелся на куски бокал, который выпал из пальцев Поэта. Побелев, он открыл глаза, шагнул к Марану и судорожно схватил его за руки, словно проверяя, жив ли он.
— Что с тобой? — спросил уже спокойно Маран.
Поэт молчал, как будто пытаясь понять, что произошло.
— Предчувствие? — поинтересовался Маран осторожно.
Дан содрогнулся. Он слишком хорошо помнил Перицену. У меня дурное предчувствие, сказал тогда Поэт, и началась полугодовая катавасия.
Поэт продолжал молчать.
— Да ты хоть расшифруй! Может, я не вернусь с Эдуры?
Поэт покачал головой.
— Эдура далеко. Это близко, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Они здесь, совсем рядом.
— Кто — они? — спросил Дан нетерпеливо.
— После Палевой со мной что-то происходит, — объяснил Поэт, все так же нервно озираясь. Он уже не выглядел пьяным, словно вдруг протрезвел. — Видимо, у них есть какие-то средства обострять эмпатические способности. Мне уже там стало казаться, что я более остро воспринимаю.
Дану вдруг вспомнилось навязчивое ощущение темноты всякий раз, как он думал о Маране.
— Да-да, — вмешался он, — даже я стал что-то чувствовать, правда! Наверно, какое-то поле…
— Ну и что ты поймал? — спросил Маран у Поэта.
— Очень острое желание видеть тебя мертвым. Кровь на белой рубашке… вот здесь, — он притронулся к рубашке Марана, — закрытые глаза и бледное лицо… Они буквально передали мне… нет, вру, это воплотилось в моем подлом воображении… Острое желание и… Надежда, там еще была некая мстительная надежда, мстительная или злорадная… Они надеятся, значит, что-то затеяли…
— Но кто? — спросил Дан беспомощно. — Опять Лайва?
Маран пожал плечами.
— Он или кто-то другой. Я ведь видел Песту. Они могут думать, что я вернусь в Бакнию с землянами. Я снова стал опасен для них. То есть они могут так считать. Но тут, во дворце Илери, сегодня… Нет.
— Но ты же выйдешь из дворца? Ты ведь ходишь по городу! Ночуешь в гостинице. — Поэт смотрел умоляюще. — Улетай. Улетай, как можно скорее. Маран, прошу тебя!
— Ну уж нет, — сказал Маран жестко. — Я еще никогда не спасался бегством. Не стану и теперь. Улетит Наи. А я останусь. И посмотрю, кто это решил на меня поохотиться. — Его глаза недобро блеснули. — И поеду в Бакнию. Я собирался отказаться, но теперь поеду. Дан! Ты со мной?
— Разумеется, — ответил Дан обиженно.
— Тогда надо отправить их обеих. И Нику тоже. Завтра утром, по-моему, будет орбитолет. Отошлем их на станцию, пусть сидят там или отправляются домой, пока мы тут разберемся. Идем вниз!
Дан вылез из постели и подошел к окну. Добрых десять минут он любовался фиолетово-сиреневыми переливами гор под слепящими лучами утренней Беты… он так и продолжал называть про себя торенское солнце Бетой… Потом прошел к двери и заглянул в соседнюю комнату — Поэт настоял, чтобы внутренние двери в отведенных им апартаментах ночью оставались открытыми, он был непривычно неразговорчив и необычайно настойчив, видимо, несчастная импровизация не выходила у него из головы, хотя, когда Дан на следующее утро попросил его еще раз прочесть ночные стихи, он резко отказался — «будь они прокляты, я их забыл!» Сам Дан был склонен считать все это пьяной фантазией, склонен был бы, если б не знал по опыту о странных способностях Поэта. Правда, он думал, что желание видеть кого-то мертвым и даже надежда, что это случится, не обязательно подразумевают организацию убийства, но Поэт и сам должен был это понимать, его мрачность заставляла подозревать, что тут крылось что-то еще, наверно, все-таки предчувствие, о чем он умалчивал из суеверного страха накликать беду. Было еще одно тревожное обстоятельство: Маран воспринял это всерьез. Остаток бала он провел внизу, настороженно следя за каждым, кто приближался к Наи и Нике, и лицо у него было озабоченное. Однако, когда утром орбитолет стартовал, увозя обеих женщин, как ни странно, беспрекословно подчинившихся даже не просьбе, а приказу Марана… Дан был совершенно ошеломлен, он ожидал, что уговорить Нику ему будет нелегко, но Маран не дал ему и рта раскрыть… когда женщины оказались вне досягаемости, Маран моментально обрел свое обычное спокойствие, и Дан тоже облегченно вздохнул. Правда, через некоторое время он понял, что спокойствие это не имело ничего общего с расслабленностью, Маран был напряжен и внимателен, и Дан подумал, что тому определенно не хочется умирать. Впрочем, что у Марана в действительности на уме, он узнал значительно позже…
Он заглянул в соседнюю комнату и обнаружил, что Маран, в отличие от него, одет, обут и вообще в полном порядке и готов к выходу. Он стоял у окна, устремив взгляд туда же, куда очень долго, чуть ли не полчаса, смотрел накануне вечером — на Малый дворец Расти, где некогда устроил правительственную резиденцию. Земной делегации отвели второй Малый дворец, вернее, половину того первого, полукруг, лежавший по другую сторону площади, предполагалось, что позднее тут разместится посольство Земли. Две половины были очень схожи по убранству, и даже в памяти Дана, стоило ему войти в отведенные им комнаты и увидеть лиловые стеклянные панели, всплыли картины из того куска жизни, который он провел в полукруглом здании напротив. Что уж говорить о Маране…
— Наш защитник еще спит, — сказал Маран, отрываясь от своего слегка мазохистского занятия. — Не знаю, будить его, или сходим позавтракаем?
— Если обещаете не выходить из дворца, можете пойти поесть, — раздался мрачный голос из соседней комнаты.
— А ты?
— Я еще полежу. У меня нет аппетита.
— У меня тоже нет. Но есть-то надо.
— Вот и ешь. Ты себе хозяин. А я раб своих страстей.
Однако, когда через сорок минут Дан с Мараном вернулись, Поэт уже был на ногах, более того, при полном параде.
— Нас ждет господин Олбрайт, — сообщил он лукаво. — Если у нас отыщется свободная минута, он был бы счастлив с нами побеседовать, — протянул он медовым голосом.
— Олбрайт так Олбрайт, — сказал Маран. — Пойдем, посмотрим, чем мы можем быть полезны его превосходительству.
С Олбрайтом им повезло, думал Дан по дороге. Очень удачно получилось, что в Бакнию послали именно Олбрайта, а не совершенно незнакомое лицо. Впрочем, Олбрайт, похоже, считал, что повезло ему. Так он, во всяком случае, сказал, предложив усаживаться за небольшим круглым столом. Особенно предупредителен он был с Мараном, его уважение к которому заметно возросло после Латании, где Марана сначала приветствовал вставанием новоиспеченный латанийский парламент, а потом королева Илери уделила ему целых двадцать минут для личной беседы. Особого благоговения царствующая монархиня у Марана не вызвала, вернувшись с аудиенции, он сказал: «Обычное женское любопытство. Все выспрашивала, как мне пришло в голову, и как я решился, и что я чувствовал, помешав своей родине диктовать свою волю всему миру»… «А что ты?» — спросил Дан. «Я объяснил ей, что выйдя из детского возраста, обнаружил, что этот мир и есть моя родина, она мило хихикнула и сказала, что, стало быть, я чуть ли не единственный взрослый в мире детей. Пришлось и мне пошутить. Словом ха-ха да хи-хи. Под конец она заявила, что хочет пожаловать мне орден, я с трудом отклонил эту честь. Еще повезло, что она не придумала этого раньше. А может хотела проверить, подхожу ли я к их красивому ордену. Я втолковал ей, что мои соотечественники посмотрели б на это косо. Представьте, поняла. Не такая уж она дура.»
