Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки
Отраженное от снега солнце заставляет ее по-кошачьи жмуриться.
Где-то там, в нескольких десятках шагов, решается судьба ее родителей, но ей велели ждать в безопасности. Саша подчиняется. Ей нравится ощущение неответственности, которое появилось в ее жизни вместе с отцом.
Это гораздо более надежное ощущение, чем то, которое было при Черепаховой Кошке. Саша даже понимает, почему: ведь Кошка — только проекция на холсте. В слове «проекция» Саше чудится что-то техническое или, в крайнем случае, психиатрическое.
Надо бы разобраться, кто проецирует и зачем. Кто наслал на нее Черепаховую Кошку и заставлял Сашу играть в бродячем марионеточном театре.
Она тянется за куском шелка, где нарисована комната с неошкуренной деревянной рамой, но его нет в воображаемой мастерской. Все верно: декорация осталась на крыше, там, куда упал папа.
Саша мысленно отправляется обратно и видит запыленную скомканную ткань на грязном полу чердака. Она бережно расправляет ее и рассматривает. Кошки нет на подоконнике, зато художник там. Комната освещена очень ярко: горит не только рабочая лампа, но и люстра под потолком, и становится понятно, что художник — женщина. На ней черные брюки, черная водолазка с глухим воротом, и волосы ее острижены коротко и выкрашены в черный. Саша вглядывается в ее лицо. Женщина кажется знакомой.
На картине — она сама.
Взрослая, лет тридцати, очень худая, с тонкими кистями рук и складкой, залегшей между бровей. Она пишет картины, и Черепаховая Кошка на подоконнике — ее молчаливая компания, спасение от одиночества.
Значит, нет никого извне. Значит, все решения — за ней. Значит, Саша в который раз ошиблась.
Это ее мастерская, ее Кошка, ее способности и ее мир, заполненный разноцветным шелком. Мир, в котором никого больше нет, а значит, некому принимать решения и делать то, что кажется невероятным. Мир, в котором она, Саша, всемогущая хозяйка. И значит, если она перестанет сомневаться в себе, ни с кем, кто ей дорог, никогда ничего плохого не случится.
Саша медленно сворачивает полотно. Она хочет убрать его в один из шкафов своего воображаемого ателье, но замечает неладное: некоторые платки вытащены из шкафов и аккуратно расстелены на столе и на полу. Кто-то тайком роется в ее голове.
Саша видит, что это за платки: они про сейчас, про то, что происходит в длинном здании на берегу. На одном из платков здание подписано словом «эллинг»: Саша прежде не слышала этого слова.
Там темно. Там больно маме. Там кто-то похожий на летучую мышь пользуется Сашиными платками как ультразвуком.
Резко, рывками, Саша сдергивает и сминает платки, чтобы лишить Вестника глаз.
Тридцатилетняя Саша смотрит на себя. Смотрит спокойно, уверенно, серьезно.
«А что, если я смогу?»
Белый платок ложится на раму. Времени почти нет, но Саша знает: если торопиться, то не получится вообще ничего. Она морщит лоб, берет на кисточку каплю воды, окунает ее в сухой состав и начинает рисовать по шелку мелкими точными штрихами. Лицо Вестника прямо перед ней. Она копирует его: каждую морщинку, легчайшее выражение глаз. Выходит очень похоже. Он как живой, такой же бездушный и жесткий, один его глаз слегка косит от возбуждения. Фон вокруг него нежный — бело-голубой. Это зима, и Саша старается верно передать оттенки.
Потом наступает время воска. Горячий, расплавленный, он льется на полотно и покрывает картину целиком. Застывает блестящей коркой.
Саша снимает Вестника с рамы. Ее руки беспощадны. Они мнут и сгибают затвердевший шелк, и трещины идут по нему — причудливые трещины по застывшему воску. В этом суть и смысл кракле. Саша бросает шелково-восковой комок на снег. Он застывает мгновенно, потому что ей хочется, чтобы он мгновенно застыл. Теперь, когда трещины глубоки и постоянны, можно втереть в них краску. Красно-коричневую, цвета полопавшейся обожженной кожи. По фону трещины синие, темные до свинцового. Саша не знает, что это значит. Просто ей так хочется.
Она снимает воск.
Пахнет раскаленным утюгом и нагретой газетой. По заголовкам и плотному тексту растекаются маслянистые пятна. Ненужная газета — вчерашний день — принимает воск в себя. Шелк очищается. Теперь картина завершена.
Сначала Михаил слепнет. Эллинг погружается в кромешную темноту, исчезают серебристые контуры. Вестник Смерти больше не видит свою жертву. От неожиданности он разжимает пальцы, и Рита делает судорожный вдох. Вестник спохватывается, хочет схватить ее снова, но пальцы ничего не чувствуют, не сгибаются. Он вообще уже не уверен, есть ли у него пальцы.
Михаилу становится страшно. Он не видит, не слышит, не чувствует.
Он только помнит, в какой стороне должна быть дверь, и идет туда. Ему нужен солнечный свет. Он хочет убедиться, что глаза могут видеть.
Чувство направления не подводит, Михаил доходит до двери. Руки не слушаются, не могут нащупать ручку, но дверь распахивается сама. Виктор открывает ее, он тоже жаждет света, но Михаил не осознает, что рядом кто-то есть.
Он выходит на порог.
Сначала ему кажется, что он по-прежнему ничего не видит. Потом оказывается, что белый снег и залитое солнечным светом небо слепят, заставляют смыкаться веки. Усилием воли Вестник заставляет себя смотреть. Глаза различают размытые очертания сугробов и серый лес на горизонте. Взглянуть на мир яснее Вестник не успевает. Горячая капля стекает по его щеке. Потом вторая, третья. Они сливаются в тонкие потоки, и кожа под ними растрескивается, лопается, горит огнем. Это происходит так быстро, что Вестник не сразу осознает, что происходит с ним. Осознав же, бросается вперед. Его толкает ужас, панический ужас, и в действиях его больше нет логики.
Саша видит его.
Распахивается дверь эллинга, вороны с недовольным карканьем взлетают с ветвей.
Михаил выходит наружу, тяжело дыша, едва переставляя ноги. От первых же лучей солнца кожа его начинает дымиться и лопаться. Он пытается защититься руками, но и на руках — кровавые струпья.
Саша смотрит на свой последний рисунок: все правильно, все так. Красно-коричневый цвет, сетка трещин — совпадает идеально. Кажется, она наконец поняла, как с этим управляться.
Михаил бежит, достигает причала, делает по нему несколько шагов и, оступившись, падает вниз. Высота небольшая, но этого достаточно, чтобы лед на реке от удара начал трескаться.
Виктор слышит, как хрипит, задыхаясь, Рита. Он делает шаг вперед, к ней, потом понимает, что ничего не сможет сделать в темноте, и бросается назад, к выключателю.
Виктор не находит его сразу. Рука бессильно шарит по кирпичной стене, потом внезапно проваливается в дверной проем и касается ручки.
В это время Михаил проходит так близко, что Виктор почти касается его плечом, но не слышит шагов, не чувствует чужого присутствия.
Виктор толкает дверь, свет врывается в эллинг. В солнечном луче, разбиваясь о силуэт стоящего в дверях человека, пляшут пылинки. Пахнет свежестью и морозом. Слышно, как хрипло дышит в глубине эллинга Рита.
Долю секунды Виктор раздумывает над тем, что же делать: добивать ли врага или бежать к жене… Но Вестник выходит наружу, сбегает, мчится и кричит — и Виктор выбирает Риту. В рассеянном свете, падающем из крохотной двери, он не сразу находит ее — темную, сжавшуюся в комок, привалившуюся к металлической опоре. Он хватает жену под мышки, пытается посадить, но Рита хрипло, с присвистом, дышит и обмякает в его руках, как набитый мягким и тяжелым мешок.
Иногда дыхание прерывается, иногда его, кажется, нет, и Виктор подхватывает ее на руки, чтобы вынести на свет и увидеть, что происходит. Ритина голова безжизненно запрокидывается, но Виктор старается прижимать ее к своему плечу, чтобы жене не было больно.
Он выносит Риту, почти потерявшую сознание и оттого потяжелевшую вдвое, на порог и видит уродливые кровоподтеки на ее шее. Это выглядит страшно. Рита хрипло дышит, пытается кашлять, но задыхается. Ее глаза бессмысленны и ничего не видят. Виктора охватывает паника. Ему кажется, что жена умирает.
Саша смотрит на Михаила.
Он поднимается на ноги. Под ним — покрытая льдом река. Поверхность ее спокойна и безмятежна, но всего секунду. Раздается хлопок, похожий на выстрел из далекой пушки. Синие до свинцового трещины — в точности такие, как Саша нарисовала на платке, — расходятся от Михаила во все стороны. Несколько секунд он еще стоит среди них, будто в центре холодной паутины, потом что-то окончательно надламывается, из трещин начинает сочиться вода. Она касается ног, набирается в ботинки. Михаил вздрагивает, охваченный обжигающим жаром сверху и обжигающим холодом снизу. Он погружается в разбуженную реку, и мелкие льдинки льнут к нему, будто пытаясь пожалеть. Руки зачерпывают мокрого снега, прижимают холодную кашицу к лицу. Михаил стонет от облегчения.
Ледяная вода уже у подбородка и касается губ.
