Эрнст Юнгер - Гелиополь
Машина стояла во внутреннем дворе, на ней развевался проконсульский флажок, дававший право беспрепятственного проезда. Машину вел Марио, Костар сидел рядом с ним.
Они выехали через главные ворота, где был открыт центральный проезд. В Верхнем городе все было тихо-мирно, почти безлюдно. Потом они пересекли Корсо, запруженный народом. Танк на воздушной подушке неуклюже патрулировал улицы, паря, как сине-стальной жук, между Соборной площадью и внутренней гаванью. Он летел так низко, что подрезал высокие струи фонтанов и грозил зацепить верхушки обелисков. Их машину то и дело приветствовали.
В Новом городе на улицах тоже было многолюдно. Видны были группы людей, нагруженные мешками и домашним скарбом, они возвращались с погромов. Неподалеку от площади Гербера проезд для любого транспорта был закрыт. Войска Ландфогта не пропускали ни одной машины. Луций заявил офицеру, командовавшему патрульными отрядами, что вынужден настаивать на проезде, и указал при этом на флажок с орлом. В ответ был послан связной с его верительной грамотой к военному коменданту Центрального ведомства. Пришлось задержаться. Хорошо, что поблизости стояла охрана. Массы, затопившие улицы, были сильно возбуждены. Попадались пьяные и чем попало вооруженные люди. Луций разглядывал те зачастую странные предметы, которые тащили с собой погромщики. Даже дети волочили за собой захваченную добычу. Патрульные смеялись, не скупясь на шутки.
Машина стояла совсем с краю, вплотную к проволочному заграждению, отделявшему пустырь с западной стороны от Центрального ведомства. Когда Луций повернулся туда лицом, чтобы не смотреть больше на дикую суету толпы, его напугала картина, которая могла привидеться только в страшном сне. Площадка была битком набита серой массой людей. Впечатление было такое, будто пыль, превратив людей в привидения, до неузнаваемости изменила их одежду и выражение лиц. Над ними стояло облако пыли, как над загоном для скота. От площадки тянуло дурным запахом; тучами летали слепни.
Светлые одежды, которые обычно носили парсы, невозможно было узнать, и только белели кошти. Большинство людей стояло, но были и такие, кто, хватая ртом воздух, лежал на земле. Воды не было, люди изнемогали от жажды, среди них были раненые и женщины на сносях. А охранники из вспомогательной полиции зверствовали как бешеные. Флюиды жгучего страдания исходили от людей. Больше всего Луция потрясло, что другая толпа, по эту сторону колючей проволоки, смеялась и буйствовала так, что просто не укладывалось в голове. Тоненькая, почти невидимая сетка разделяла веселье и страдания, разграничивая их, как свет и тень. Как неуслышанными остаются на безлюдном морском берегу крики, раздающиеся с тонущих кораблей.
Луций стал разглядывать группу, стоявшую непосредственно рядом с машиной, почти касавшуюся ее. Вид у них был угрожающий. На запыленных лицах сверкали белые белки. Глаза словно выжгло огнем.
Ему показалось, что кто-то окликнул его; он услышал произнесенным свое имя — тихо, однако настойчиво, оно все время повторялось, как позывной сигнал.
Голос шептал, но звучал очень отчетливо, как заклинание прошлым. И голос был знаком ему. Он исходил от женщины, обеими руками вцепившейся в проволочную сетку и стоявшей в позе, которую можно было назвать как великий крик о помощи. Ему бросилось в глаза, что она среди всеобщего хаоса сохранила некоторое подобие опрятности; высоко зачесанные на висках волосы еще хранили форму прически. А юбка и блузка еще подчеркивали изящную фигурку. Но не трудно было предвидеть, что через несколько часов она будет выглядеть так же, как и остальные. Эта мысль нагоняла еще большую тоску. Луций узнал ее и поднял руку в знак того, что услышал ее.
— Назад, иначе всем станет жарко, проклятое отродье!
Громила-охранник появился у проволоки. Толпу смело, как ветром. В этот самый момент вернулся связной с разрешением на проезд. Марио тронул машину. Луций наклонился вперед и спросил:
— Костар, вы видели женщину, которая только что стояла у заграждения?
— Я видел ее, командор. Это была фройляйн Пери, у которой я забирал книги.
— Так, Костар. Запомните, что, где и как все было. У вас есть при себе деньги?
— Должно быть триста фунтов золотых. Мы еще не делали никаких расходов.
Машина остановилась, и Луций стал подниматься по задернутой траурным крепом лестнице в цитадель Ландфогта.
* * *Коридоры из стеклостали были узкими и душными; пахло машинным маслом, металлом и механизмами, гнавшими воздух. Пребывание в этих стенах должно было наводить ужас — краски серые, аэроионизаторов нет. Ощущение такое, что тысячи ушей ловят каждый звук.
Луция провели к начальнику протокола. Тот крайне вежливо взял верительную грамоту и отдал ее зарегистрировать. Потом попросил Луция минуту подождать и вернулся назад со словами:
— Ландфогт примет вас лично.
Лифт повез их глубоко вниз, там взору открылся новый лабиринт ходов. Они вошли в помещение, где секретарша приемной укладывала в стопки поступившие соболезнования. Это была очень юная особа — почти без бедер, темные волосы коротко подстрижены на римский манер, с зачесанной на лоб челкой. Они обрамляли янтарного цвета личико, как драгоценную камею. Ресницы длинные и черные, как ночь, глаза подведены фиолетовыми тенями. В чертах ее лица проглядывали одновременно жизненная опытность и детская наивность — полугимназистка, полустарушка из пансионата на Бенда-стрит. После того как Луций вдоволь насмотрелся на нее, она провела его, виляя задом, к Ландфогту. Он почувствовал запах муската. От двери небрежным тоном она произнесла:
— Командор де Геер.
В кабинете было темнее, чем в приемной, стены искрились в приглушенном свете. Луций услышал, как ответил низкий мелодичный голос. Он был одновременно и пронзительным, и глухим, словно его обмакнули в воск, и хорошо отработанным для любых интонаций благодаря бесчисленным доверительным разговорам. Но в то же время он был властным, и чувствовалось, что и за стенами кабинета он не утратит своей значительности. Это был голос, который знали все, голос, заклинавший массы на аренах стадионов, укрощавший их и воодушевлявший на неистовый вой восторгов. Он был словно крылья огромной птицы, которую несет на себе ураган. Это был голос человека, раздававшийся в дни волнений и разыгравшихся страстей на каждой площади и в каждом доме, он потрясал народ до самых его глубин, словно бы сама судьба глаголила его устами. И даже в спокойной незначительной беседе нельзя было не почувствовать, что обладатель этого голоса знает о его магической власти.
Голос Проконсула, напротив, звучал совсем иначе — немного усталый, приветливый, не без иронии. Он любил паузы, нюансы, скупые намеки. Страсти, возбуждение, вой масс, даже их восторги были ему ненавистны. Он придерживался мнения, что люди благородных кровей понимают друг друга скорее чутьем, без долгих слов. При докладах на Государственном совете он всегда хотел слышать больше фактов и аргументов, чем личных мнений. После чего он принимал короткие решения, обязательные для исполнения. Как полководец, он отдавал приказы легко и быстро; его распоряжения славились ясностью и логичностью мысли. В критических ситуациях речь отличалась лаконичностью и сверкала остротой отточенного клинка, который редко вынимается из ножен, но бьет без промаха. Казалось, опасность рождает в нем легкость и свободу мысли, создает для рулевого, держащего штурвал в руках, особый простор. В такие часы он распрямлялся, хотя обычно ходил слегка сгорбившись, словно вырастал ростом, и от него исходила великая уверенность и надежность. Он опирался на институты власти, государства, войска, церковь, хорошо организованное устройство общества и на родовые гнезда Бургляндии. Придерживаясь этого, он не придавал особого значения словам — достаточно было одного его жеста. Для Ландфогта же слово было той средой, той зажигательной силой, из которой рождалась его политика. Это находило свое выражение и в голосе. Голос того и другого явно свидетельствовал о различии духа обоих политиков — для одного он был формой и средством выражения, для другого — сама выраженная воля. Голос произнес:
— Хорошо, Соня, оставь нас одних, детка. Я не хочу, чтобы нам мешали. Юная пантера с узкими бедрами оставила Луция со старым и разжиревшим ягуаром.
Стало светлее, Ландфогт прибавил света.
— Садитесь, пожалуйста, командор.
Луций остался пока стоять и произнес, держа шлем в левой руке, официальный текст соболезнования, составленный Патроном. С чувством смятения Князь узнал о тяжелой утрате, столь внезапно обрушившейся на Ландфогта и его ведомство. Князь просит не сомневаться в его сочувствии. Он надеется, что виновные понесут заслуженное наказание, и готов сделать со своей стороны все от него зависящее. На него можно также рассчитывать во всем, что касается поддержания порядка.
