Эрнст Юнгер - Гелиополь
Монах умиротворяюще коснулся руки Луция. Он знал, что его гость чувствителен во всем, что касалось его старого учителя.
— Может, Сернер придет сюда как-нибудь с тобой? Однако дождись, пока он сам не заговорит об этом.
Тени стали длиннее и окрасили ущелье в синий цвет. Красные и желтые цветы заиграли ярче, словно вечер зажег их новым светом. Колокольцы горечавки закрылись. Полеты пчел стали реже. Уже отважились появиться из щелей скита летучие мыши, носившиеся вокруг креста. Пора было возвращаться к лошадям. Но у Луция был на сердце еще один вопрос, занимавший его.
— Патрон готовит на случай, если беспорядки в городе усилятся, серию ударов против Ландфогта. Он подумывает о насильственных акциях частично в целях ознакомления с его деятельностью, частично в целях разрушения его агентурной сети. Продумывается вопрос, не снабдить ли командос ядом — с одной стороны, чтобы избавить их от пыток, а с другой — чтобы обезопасить тайну, как того требует необходимость.
Патер спросил:
— А что ты об этом думаешь, Луций?
— Мне неприятна сама мысль.
— И твое ощущение тебя не обманывает. В этом проявляется один из ключевых моментов, когда становится ясно, что одной абстрактной любви к человеку уже недостаточно. Вы можете в случае необходимости ставить людей в безнадежные ситуации, но вы не смеете отнимать у них надежду. Иначе вы превращаете их в неодушевленные предметы, в чистый объект применения силы и ничем не отличаетесь от врага, против которого боретесь. Вы не смеете покушаться на свободу как таковую даже ради благих целей. Если рождаются такие планы, это верный признак того, что вы сбились с истинного пути.
Однако ты спешишь, Луций. Тебя ждет Горный советник. Иди, я помолюсь за тебя.
Часть вторая
Покушение
Машину он вызвал на десять часов. Он еще не до конца проснулся. В комнате было темно и тихо, и только вибрировали от вентилятора стеклостальные стены.
Оргия затянулась до рассвета. Дело закончилось, как обычно бывало, в малом банкетном зале, который они прозвали «диваном», повальной пьянкой, затем помутнением рассудка и тяжелым сном в беспамятстве. Теперь он беспокойно ворочался на своем ложе, душа его, выбиравшаяся из потемков, была охвачена страхом, он тщетно пытался вспомнить, что было. Но все тонуло во мраке. Потом вдруг ожили звуки скрипки и флейты. Всплыли отдельные образы, сцены, разрозненные и причудливо запутанные, словно подсмотренные в щелку из-за портьеры.
Он лежит на полу, люстры кругами ходят над головой. Лаковые сапоги и голые ляжки переступают через него — медленно вертится розовая карусель. Скрипки на балконе неустанно играют одну и ту же мелодию. Он чувствует себя счастливым, он — благодетель. Оцепенение, вечно окружающее его, растаяло и растворилось. Всплыли обрывки пьяных разговоров.
— Мессирчик, весь «диван» опять перепился.
— Ну и хорошо. Дайте и парням там, наверху, тоже выпить, они стараются.
Он всегда говорил, что ослепленные музыканты предпочтительнее слепых. Можно подобрать, кого надо. Прозрев умом, они расцветают пышным цветом, словно привитые «глазком». В качестве красивого словца звучит очень недурно.
Опять поплыли лица, это нехорошо. Ощущение такое, что они оккупировали его глазное дно — сначала появилась одна голова, за ней много других, а потом целый фриз. Все они безобразны, с ужасными гримасами. Они любопытны, злорадны и распухли от полового бесстыдства. Множатся сотнями и тысячами. Они не то зрители клинических амфитеатров, не то тупо смотрят спектакль из лож, свесившись многоголовой гидрой, развеселить которую может только зло. А теперь вдруг они заполнили собой громадный зал суда, где заседает трибунал и где нет судей. Поседевшие неряшливые старцы, на лицах которых написана вся их долгая позорная жизнь, увертливые подростки с нюхом крысы и проворностью ласки потоком проносились мимо. Ни у Калло,[49] ни у Домье[50] не хватило бы фантазии на такие лица. Моментами им грозила полная деформация — маленькие рожки, ветвистые оленьи рога, хоботы, половые органы вместо носа, глубокие трещины, как на коре старых деревьев. Ликование, восторг сопричастности безмерен.
Спящий застонал, потом сбросил одеяло. Во рту привкус горечи. Он схватил графин и залпом осушил его. Стража, которая спала по ночам на циновке перед его дверью, услышала, как он по обыкновению, одеваясь, негромко бормочет с раздражением себе под нос. Они позвонили в офис и доложили, что мессир Гранде встал. Подали машину и выставили посты.
* * *Главные ворота Центрального ведомства выходили на площадь Гербера.[51] Оттуда сквозь Длинную улицу просматривался обелиск, стоявший на круглой площади перед гаванью. Сияющие многоэтажные дома Нового города под прямым углом замыкали главную магистраль. Огромное здание тянулось вверх по склону холма всеми своими пятью лучами. То была видимая верхушка цитадели, здесь сидел Ландфогт. Оба крыла, выдававшиеся на площадь, объединяла лестница, которая, поднимаясь в гору, сужалась и заканчивалась террасой. Вход на нее преграждал часовой. В десять часов утра на террасу вышел мессир Гранде. Его окружала небольшая свита. Он был бледнее и злее обычного. С каменным спокойствием на лице, без всякого выражения, лишь легкое подергивание щек, словно вздрагивают бока животных, которых кусают слепни. По всем служащим и офицерам штаба была заметна игра раздражительности и оцепенения на его лице-маске. У рабских натур это проявлялось по-топорному: грубые, неотесанные, засунутые в военную форму парни с крепкими затылками двигали квадратными челюстями, приходя в возбуждение. Интеллигенты — щуплые, услужливые и не лишенные кошачьего шарма — реагировали на это подрагивание не без утонченного отвращения, словно вблизи них поднимались зловонные запахи или тучи мух, будившие их гнев. Солнце слепило. Площадь, как всегда в это время, была запружена праздношатающимся народом, молча наблюдавшим, как подъезжают и отъезжают машины, разносчиками газет, репортерами, фотографами, агентами в штатском и фланерами, завтракавшими на улице перед кафе. Жара еще была терпимой, легкий ветерок доносил от цветочных киосков запах сирени.
Машина ждала. Дверцу держали открытой. Как всегда, когда в истории с покушениями вмешивается случай, перечеркивая все планы, или, наоборот, способствуя их осуществлению, так было и теперь. В данной ситуации случай благоприятствовал осуществлению задуманного. Огромный лимузин, на котором обычно ездил мессир Гранде, вышел из строя — не работал один из приемников телеуправления. Вместо массивного, снабженного всеми средствами защиты автомобиля подали открытую прогулочную машину, тем самым значительно облегчив преступнику действия, повлекшие за собой столько бед.
Замена вызвала некоторую задержку. Мессир Гранде приказал найти ему очки; его знобило, несмотря на жару, он закутался в плед. Потом четверо сопровождающих вспрыгнули на подножку. В этот момент сквозь кордон протиснулся молодой человек. Он был одет как студент, только носил кошти сотканный из белой пряжи пояс, как принято у парсов. Прежде чем сообразили задержать его, даже еще прежде, чем его вообще заметили, он неслышно проскользнул к машине. Все увидели, как он вытянул руку, и сразу после этого показалось, что машину словно встряхнуло от удара. Звука почти не было слышно. Мессира Гранде подкинуло сначала кверху, словно куклу, потом он вновь рухнул назад. Красные кожаные сиденья были разорваны осколками, из них полез черный конский волос. В смертельной агонии мессир Гранде вырвал длинные пучки волос и вцепился в них зубами.
После свершившегося воцарилась мертвая тишина. Площадь, залитая ярким светом, словно оцепенела. Слышалось только щелканье фотоаппаратов и жужжание камер. Как страницы иллюстрированного журнала, листаемого в поспешности, замелькали кадры и полетели молниеносные снимки — в архивы, редакции газет и кинохронику; все службы моментально были подняты на ноги. Через пятьдесят минут «Шпигель» уже вышел с первыми сообщениями и некрологом, озаглавленным «Кровь его пролилась», — несмотря на весь профессионализм этих господ, сделать такое было возможно, только если на случай удавшегося покушения уже был изготовлен предварительный набор.
Наконец последовала команда, запрещавшая фотографировать; аппараты опустились, и фоторепортеры стали выискивать другие кадры, недостатка в которых не было. Только еще один из служащих Центрального ведомства в военной форме приблизился к машине и тщательно сфотографировал все, словно просвечивая вспышкой каждую деталь машины. После этого труп подняли с сиденья и понесли наверх. Во рту и в руках покойник все еще держал пучки конских волос, волочившихся за ним по земле, словно несли пойманное морское чудовище. По белой лестнице потянулся кровавый след.
