Федор Метлицкий - Остров гуннов
Его последним увлечением стал даосизм.
Я процитировал:
– Человек так же отделен от себя, как тепло родного дома от ледяного духа казармы.
Либерал довольно оглянулся на меня.
– Гегель! Вот и пришелец согласен со мной.
– Не мы, а они, – ткнул в меня пальцем купец.
– Жители того острова любят порядок, ритуал, – жестко стоял на своем Савел. – Тщательно возделывают свои клочки земли. Их герой – благородный человек. А вы сорите и гадите везде, ничего вам не жаль – племя кочевников.
Купец торжествующе сказал:
– Где ти откопал тези древние поучения? Не е нашего Бога. Те как мы. Усмехаются един другу, а чуть оборотишься – нож в горб!
Летописец мягко возразил:
– Учение островной страны Ямато подкапывает наше понимание исторической судьбы. Поиска моральных истин. Това – наша религия.
Савел продолжал:
– У каждой культуры свои недостатки. Это учение умиротворения, а не завоеваний. Считаю, что протест раскачивает корабль.
– Говори прямо, – упрямо бросил я во враждебную толпу. – Мы не на позоре.
Либерал сказал, помешивая угли в камине изящной кочергой:
– Всегда бывают противоположности – непримиримые пары. Если я становлюсь богатым, то всегда жду, когда его отнимут, и должен ощетиниться пушками. Даже самое близкое отделено от нас непроходимым порогом, и такой несводимостью своего в чужом живет всякая жизнь.
– Песок и камни безмолвствуют, – загадочно сказал Савел, – и тем ласкают глаз.
Я не мог вынести пустоты вокруг.
– Я рассказывал вам о космонавтах, ступивших на Луну. Это не сказка. Только полет в космическую новизну может соединить нас, как космонавтов, которые после выхода в космос навсегда становятся братьями. И мы станем братьями, будь то гунн или гиксос. Нравственность – в новизне, которую разделяешь с другими.
– Думаешь, мы можем полететь в небо, и за его пределы? – усмехнулся Либерал.
– Я думаю, что вся история стремится за горизонт.
– А как же беспрерывные драки с доисторических времен?
– Это результат слепоты человечества.
– Воздаяние за прежние деяния, – добавил Савел. – Упадок наций.
– Мы ограничены – увечьем, как слепоглухонемые, или временем, – добродушно сказал Либерал. – Я вот хочу любить молодую, но через время не перескочишь.
Купец мирно сказал мне:
– Хайде, хайде, протестуй. А ние будем использовать результаты. Да, на твоих костях.
Мое любопытство к такому типу траты сил уже не пробуждалось.
На выходе Либерал, бережно надевая модный армяк со стразами, сказал:
– Орган расследований подал на вас в Священное судилище. Советую очень серьезно подготовиться.
37
Многие наши сторонники во время репрессий отошли от нас. Либерал, равноудаленный олигарх, по-прежнему помогал нам, но уже скрытно. Мой приятель Савел, показавший на его «позоре» независимое шествие нейтрально, тоже превратился в осторожного властителя обывательских дум, не высовывался, хотя его новые убеждения точно ложились на изменения общественных процессов. Хотя старался не вредить нам.
Все терпели разгул «песьих голов», как неизбежное зло плохой погоды. Внутри пробуждалась жаба страха за свое положение и собственность. Это стало дороже свободы. Боязнь, что в случае чего кинут даже свои, и никто не встанет на защиту
Меня держала только любовь Аспазии и расположение кучки единомышленников. И не хотелось настолько вырваться из среды, чтобы, как Иисуса, распяли на кресте, пусть и в будущем от этой судьбы разовьется новая религия нравственности. Я могу вилять, но не предаю близких. Больше всего боялся, чтобы не погибли те, кто ценил меня.
Стали исчезать наши сторонники, неразумно отбросившие страхи на независимом вече. Из Свободной зоны их вырывали по одному. Ощутив так близко опасность, я перестал заниматься «самокопанием». Как будто все стало ясно, где близкие, а где жаждущие нас уничтожить.
Теперь я постоянно жил с тягостным ощущением топора над головой. Наше дело стало карточным домиком в огромном процессе разрушения, он вот-вот рухнет.
Это было военное положение. Мы постоянно совещались, что предпринять.
– Ты не боишься? – спрашивал я Аспазию.
– А ты можешь предложить что-то другое?
Ее надо было спрятать. Но где? Пещер, как на прежнем Острове, здесь не было.
Нужно было чем-то заполнять жизнь. Я перешел на сторону Аспазии: отдался року – делаю свое дело, и будь что будет. Аспазия ставит очередное зрелище, веря в слезы очищения искусством; Эдик готовится уйти в подполье, вернувшись в застывшее одиночество ожидания на утесе над океаном.
Мы продолжали свое дело, в работе стараясь не думать о грозящей катастрофе.
* * *Меня и Эдика снова, как когда-то, допрашивали в возрожденном Органе расследований.
Несколько месяцев дело собирал вихрастый дознаватель Органа расследований. Он доверчиво раскрывал объятия, встречая меня с еще большим теплом, чем прежде. Так, когда предлагал дикие сроки и смерть.
Мы уже не могли презрительно игнорировать чудовищное расследование. Пришлось осознать силу, превосходящую нас. Хотелось спрятаться, как это уже было, в катакомбы старца Прокла. Но мы, с красными пятнами на лицах, держались стойко.
38
И день пришел.
Ни власть, ни судебная система не способны снизойти до прекращения преследования за нарушение закона, если даже закон не совершенен. Это кафкианская машина, доводящая процесс до гильотины. Долг – это незыблемо.
Наша группа обвиняемых стояла в середине у полукружия длинного стола, покрытого красным сукном, где восседали судьи в париках и красных мантиях с капюшонами. В стороне за столиком сидел наш веселый дознаватель в детском паричке. Похоже на суд инквизиции.
Пришла пора испытать наши убеждения. Силу будущего – мне. Веру в народ – Эдику, живущему в обители Творца и не видящему, какое тут тысячелетье на дворе. Сопротивление вечному возвращению в мир матерщины и сострадание ближнему – хилому Летописцу. Выбор свободы – поселенцам.
В комнате со сводами полутемно, и почему-то нет окон. Возможно, комната для допросов с камерами пыток за стенами. Председатель Высшего судилища с мясистым неподвижным лицом предложил принести присягу на священном ларце со скрижалями.
– Поклянись, что будешь говорить правду.
– Это шутка? – пытался смеяться я. – Я всегда говорю правду.
– Если будешь отрицать то, в чем изобличен, то поступим со всей строгостью закона.
Председатель выглядел мудрым, ему давно не хотелось напускать на себя важность государственного стража, он привычно исполнял тяжелую обязанность механической жестокости, переданную прошлыми веками.
– Вы обвиняетесь в нескольких тяжких преступлениях, – объявил председатель. – Первое – это поджог дачных участков наших граждан – провокация с целью очернить нашу славную охрану устоев государства. И, как следствие, смерть поселенцев путем сожжения.
Мы с Эдиком остолбенели.
– Все знают этих головорезов – они на все способны! – закричал Эдик. – Свалить свои подлости на других – для них раз плюнуть!
– Орган расследований изучил это дело и узнал, кто преступник.
– Есть свидетели!
– Они не понадобились – все очевидно.
Мы только смотрели на судью с изумленным недоумением.
– Вы возглавляли так называемое независимое вече, где собралась жалкая кучка народа? – вопросил грозный голос из-за стола.
Эдик заволновался и снял очки, беззащитно глянул в зал.
– Это было разбуженное сознание народа! У достоинства людей нет предводителей!
Я снова вспомнил родственные взгляды людей на независимом вече, и снова вышел в этот серый мир, как из яркой цветной выставки. Выхожу – и улица в ярком цветении. Но проходит минута – окрестность уже вновь тускнеет в загадочном осложнении, в равнодушии толп снова трудно душе.
Дознаватель вскочил и охотно доложил:
– А ето еще – определяет защитников державы песьими главами.
– Да, господин собиратель доносов, – отбрил я его. – Так называли опричников царя Грозного, о чем вы слышали. Песьи головы подвешивали на шее лошади, и еще метлу на кнутовище.
– Еще одно обвинение, – продолжал бесстрастный председатель, – изложено в постановлении достославного парламента. Неслыханное разрушение всех наших преданий!
Окончательно сникший Летописец встрепенулся:
– Ние не переместились от предания, но глубоко разглядывали основы!
Спорить было бесполезно, но в лихорадке я снова впал в обычную иллюзию доказывания своей истины другому, который не хочет услышать.
– Закрытие передовой Академии – позор парламента! Это прекращение борьбы за будущее гуннов. Вы сами прекрасно знаете, что пора что-то менять.
– Вы ставите себя вне закона, но он не минует вас.
– Нечеловеческий характер законов – прямое свидетельство абсолютной отрешенности разума, создавшего закон. Так говорил сухарь Гегель. Даже он почувствовал! Что-то человеческое в нем было.
