Федор Метлицкий - Остров гуннов
Наконец, на главной площади парадов начался митинг независимого вече.
Мы с Эдиком, лидеры протеста, вышли на зиккурат. Я больше чувствовал себя почетным представителем первой волны диссидентов.
Эдик видел толпу как в тумане, и это был слитый организм, в котором исчезла отстраненность и равнодушие к судьбе чужих.
– Свободны ли мы? – закричал он, тряхнув своей шелковистой гривой.
Да-а! – ахнула польщенная толпа.
– Свободная зона – это мы! – бросил он в толпу простой лозунг.
– Мы-и! – радовалась свободе толпа.
– Кто виноват, что мы не чувствовали доверия друг к другу? Что так называемый Общественный договор, как пила, режет по живому?
– Власть! – ревела толпа, в этот миг ощутившая свою непричастность к злу, как чему-то постороннему. Агрессивная вольница махала дубинками, вынув их из-под халатов.
– Почему нами правит мистическая сила вражды, и этому нет и не будет конца?
– Враги! – разноголосо кричали в толпе.
Эдик прокричал:
Как хорошо вдруг осознать свой выбор!
Чтоб фатализм стал мигом бытия,
Чтоб из кумиров неподсудных выпер
Топор, что нас рубил, судьбой таясь.
Я не выдержал и взял слово.
– Нет, не враги мешают нам! Жизнь изменяется не властью, а самими нами. Ни революции, ни густая сеть гражданских обществ не способны разорвать ничем не уничтожимую паутину, которую мы создаем сами, плетем из себя. Только новое мышление может разорвать паутину всеобщего недоверия. Тогда вечный круговорот Красного колеса истории, наконец, прекратит свой холостой ход.
В толпе среди аплодисментов раздался свист. Эдик с недоумением посмотрел на меня.
После митинга, уже поздним вечером, мы сидели в ближайшей таверне, где подавали разваренный белый рис, пышные лепешки с луком и пиво. Пища здесь отличалась от безвкусной на моей родине. Рис первозданно вкусный, как в детстве, хлеб, выпеченный в печи или на очаге, с чудесной слоистостью древней пшеницы. Значит, дело не в детстве, где пища вкуснее, а в моем будущем выродилось со временем зерно! Или ее приготовление стало машинизированым.
В полутьме стен из темного дуба – уже наработанной старины семейного заведения, между нами царило оживление. За столиками вокруг сидели такие же оживленные люди, с моими глазами.
Чувства человека не могут не меняться. Мне было жаль, что это пройдет, как проходят мгновения счастья, когда вдруг вспыхивает ясностью все мироздание.
– Ты прав, – сказал мне Савел. – Мы плетем паутину сами из себя. И так будет вечно. Вечное возвращение.
Эдик был в состоянии вдохновения (впрочем, из него не выходил).
– Вы не верите в людей. Теперь все будет по-другому. Рушатся вековые стены между гуннами.
Как было бы хорошо жить на этой волне всегда! Но этот выплеск – ничего не изменит. Прежде всего, в самих протестующих. Завтра у них останется то же, что всегда, – энтузиазм молодости, недовольство происходящим, злость, безнадежность потерь. Мы смотрим на созданную веками систему, на нашу судьбу в ней, – снизу вверх. И это не выбить. Измениться должны мы. Но как? Как распрямиться, подняться выше нашего местечкового антропоцентризма, чтобы смотреть сверху вниз, посмеяться над пороками мира?
Теперь я видел, что это возможно.
36
Опять необычно для летнего сезона похолодало. Шли продолжительные дожди, и не было им конца, как будто наступал потоп. По прогнозам космологов моего мира наступает очередной период охлаждения солнца, всего на один-два градуса, но из-за чего Европу когда-то объял ледниковый холод.
Из океана хлынула волна цунами, и большую часть Острова затопило, кроме нашей Свободной зоны, находящейся на стороне высокого обрыва. Видимо, архипелаг, где находится наш Остров, – опасная сейсмическая зона, и центр – тот вулкан Колоссео, что разрушил нашу прежнюю жизнь и отнял могилу Ильдики и предков старца Прокла.
Никто на Острове не изменил своего образа жизни и мыслей. Наоборот, безалаберные гунны сидели на крышах, ловя с них рыбу удочками, и ни за что не хотели уходить, чтобы не обокрали мародеры. Или лезли под самые бурные потоки, не боясь в них исчезнуть. Здесь смерть воспринимается иначе, чем в моем будущем. Они верят в бессмертие и потустороннюю райскую жизнь, им легче умирать. Потому и надеются «на авось».
Гунны по-прежнему не понимали, что живут на краю бездны, их муравейник продолжал делать свое дело, предписанное природой, пока его не уничтожат дихлофосом судьбы прямо из опрыскивателя в построенную пирамиду, или затопит стихия.
После независимого вече все вошло в прежнее русло. Постепенно восстановился контроль над умами в целях обеспечения безопасности и порядка. Самый туманный вопрос был: над кем контроль? Перепугавшиеся чиновники, обнаружив, что никакой революции не произошло, снова взялись за привычное: силовые структуры «новых гуннов» принялись вылавливать зачинщиков, привлекать к суду, не подозревая о практике помилования. Многие испугались и называли имена зачинщиков, чтобы выгородить себя, хотя им ничего не угрожало.
Эдик был поражен, открыв истину: после нашего грандиозного вече, открывшего достоинство в гуннах, ничего не изменилось в системе.
– Это он! – мрачно говорил Эдик. – Предатель нашего дела.
– Не только он, – останавливал я. – Вокруг него свита – не дает делать реформы. И парламент, избранный из самых крикливых демагогов. Убрать их невозможно. Пирамида вертикальной власти втягивает всех. Эта пирамида имеет тенденцию бесконечно опутывать общество. Гунны принимают ее ради самосохранения. Своим безмыслием и принятием за естественное того, что есть. Если скажут: завтра вас повесят, только и спросят, нужно ли принести с собой мыло, чтобы смазать веревку. Нам не дали время, чтобы изменить сознание.
– Ты не любишь гуннов, – вторил он словам Аспазии.
– Ты же гунн?
– Отъявленный!
Он не размышлял о народе, он сам был им, но лучшей, хотя слепой стороной.
– Тебя я люблю. О чем тогда говоришь? Ты сам страшно далек от народа, – говорил я чужие слова, не опасаясь, что это раскроют.
Откуда системе было знать о другой форме правления, кроме извечно данной их жестоким божеством и преданием? Это независимо от власти. То, что называется «самоцензурой», не что иное, как страх и незнание другого способа спасти себя. Вершина пирамиды власти тоже не знала, как иначе воздействовать на угрозу хаоса.
Я был уверен, что власть не сознавая идет в сторону саморазрушения, в странной непредсказуемости победителя, взявшего в плен множество рабов. С непонятной мне римской решительностью спалить гнезда недоброжелательства до золы на земле, чтобы стало жутко подданным.
На очередном вечере элиты меня встретили враждебно. Там оживленно переговаривались.
– Их была всего тысяча, по подсчетам атаманского приказа.
– Неправда, десятки тысяч!
Щетинистый купец, строитель дворцов, хмыкнул.
– И нищо друго няма? А революция?
Равноудаленный Либерал успокоил его:
– Не волнуйся. Гиксосы после своей революции тут же сделали ее товаром. Сейчас у них на всех этикетках – революционные лозунги.
– Защо собирались? – подыграл его соратник за столом.
Я не хотел бесполезной словесной драки.
– Сто тысяч добрых людей. Нормальные, открытые лица.
– Подкапываете основы.
– Если их можно подорвать, то что это за основы?
Купец яростно заиграл глазами.
– Проезжал у толпы на колеснице. Некий угрожающе надвинулся. Те враждебни, агрессивни!
Савел ядовито оглядел всех.
– Конечно, увидели боязливо выглядывающего из расписной коляски жирного ростовщика. Какая тут радость!
У купца остановились глаза.
– А ти… Сам страхливец пред тях.
– Дело не в страхе, – серьезно сказал Савел. – Нашими древними королями всегда владело беспокойство: желание новых просторов земли, обладания лежащим рядом чужим богатством, господство над массой, или страх, что свергнут и обезглавят. И всегда вызывали возбуждение, ненависть, бунты и революции, ибо кому понравится, если изо рта вынут последний кусок. А Конфуций говорил: надо уважать воду, ибо корабль может и опрокинуться. Лучше не доводить до зависти, голодной смерти. Ничего такого не делать. Затаиться. Быть равнодушным.
– Особенно тебе нравится равнодушие, – сказал я, пойманный враждебным окружением.
– Не в том смысле! Наш-то Бог гневается, требует праведности, он жесток. Примиряет все противоречия только на небе, как третья сила. Старики говорили, есть похожий на наш остров, где исповедуют Дао. Мудрецы этой школы рассматривали вопрос: есть ли у курицы третья нога? Ведь что-то движет ею, дает равновесие. Их третья сила – на земле, равнодушная и примиряющая все – Дао. Природа, небо и земля бесстрастны.
Его последним увлечением стал даосизм.
Я процитировал:
