Александр Казанцев - Купол Надежды (Роман-газета)
Гостям предлагалась жареная «баранина» с «картофелем», паштеты из «дичи», «телячьи» отбивные с «картофелем» — пай, «осетрина» в сухариках.
Город Надежды производил изысканный и богатый ассортимент питательных продуктов не только для собственных нужд, но и для отправки в голодающие районы мира. И все эти вкусные блюда можно было попробовать, оценить. Я не говорю уже о колбасах, сосисках и даже сырах, тоже освоенных нами.
Но, прежде чем пригласить гостей к столу, мне привелось пройтись с ними по улицам города, по его скверам, мостам и набережным нашей речушки Ледушки, текущей из глубины Грота, который продолжал углубляться, а ледяной массив таять. Город Надежды рос!
На биофабрике Юрия Сергеевича, куда я с ними не пошла, их, оказывается, поразило, что биомасса, выросшая на нефтяных отходах, не похожа ни цветом, ни вкусом ни на какой нефтепродукт.
С увлечением показывала я свое хозяйство.
— Вкус, — объясняла я, — к счастью, удается получить комбинацией всего четырех компонентов: поваренной соли (соленый!), глюкозы (сладкий!), лимонной кислоты (кислый!) и пиперина (горький!). Причем приходится иметь дело с миллионными долями этих веществ. В питательных продуктах, которые мы производим, вкусовые качества придаются автоматическими дозаторами, которые управляются компьютерами. Люди только меняют в них заранее разработанные программы и заполняют емкости нужными веществами.
— А запах, запах? Как вам удается достичь ароматичности? — спросил меня профессор Смайльс; ставший недавно лордом Литльспрингом.
— Здесь много труднее. Содержание пахучих веществ составляет опять же миллионные доли, а комбинировать приходится, сочетая до четырехсот компонентов (например, запах кофе!). Самым тяжелым было получить индикаторы запаха. Даже лучшие анализаторы во много раз менее чувствительны, чем человеческий нос. Мы еще в Москве создали три опытных образца индикаторов запаха, в чем, представьте себе, нам помогло в миллион раз более чуткое обоняние привлеченной нами для эксперимента собаки.
— Собаки?! — не то удивился, не то возмутился американский профессор Мирер, недавно избранный сенатором.
— Для градуировки прибора, — успокоила я американца. — Такой аппарат стоит у нас перед автоматом, запаивающим банки. Он же управляет работой автоматического дозатора пахучих веществ, которые мы добавляем к продукту. Однако мало добавить ароматичные вещества к приготовленному блюду, надо еще и закрепить запах, чтобы эфиры и другие летучие вещества не испарились. На промышленном уровне все это у пас автоматизировано.
Я показала гостям изящный футляр, в котором хранилось несколько десятков кубиков, каждый из которых пах одним из наших «вкусных блюд».
Лорд и сенатор поочередно брали из футляра щипчиками маленькие кубики и подносили их к носу, восклицая:
— Цыпленок! Утка! Селедка! Бифштекс! Баранина!..
Я предупредила, что это эталоны не только запаха, но и вкуса.
Мы перешли к выпускной камере завода. Через иллюминатор можно было наблюдать, как движутся на конвейере незакрытые банки, проходя под невидимым глазу лучом индикатора запаха, который, выполняя роль последнего контролера, давал электронный сигнал автомату, запаивающему банки с готовой продукцией.
Я закончила показ своего завода, пригласив гостей на «пир надежды» для дегустации наших блюд.
Вспоминая Нину Ивановну Окуневу, я нарядилась, как и тогда по ее настоянию на «пире знатоков», в свое яркое платье, похожее на кимоно. Директор здоровья Танага при виде меня снял и протер очки, сказав не по–латыни, как у нас принято, а по–японски:
— Извините, Аэри–тян, но сегодня я окончательно убедился, что ошибался, считая вас не японкой.
— Все нации — родня, — смеясь, отозвалась я. К нам подошел журналист Генри Смит.
— Хэлло! Что это за диалект, мэм, на котором вы… — Он подождал, пока Танага отойдет, и добавил: — На котором вы говорили с этим почтенным азиатом?
— Это язык моего детства, японский.
— Всегда поражался русским, их способности к языкам!
Подошел директор Вальтер Шульц и ослепительная в своей красоте дочь Индии Шали Чагаранджи.
Я привыкла видеть огромного сентиментального немца безнадежно влюбленным в нашу Тамару. Но сейчас он был поглощен своей гостьей, «пылал, как склад огнеприпасов, к которому поднесли горящий факел». Так, глядя на него, озорно шепнул мне Генри Смит.
Я посмеялась и украдкой сравнивала Шали Чагаранджи и Тамару Неидзе.
Генри Смит заметил мой взгляд и снова шепнул:
— Превосходные натурщицы для скульптора. Жрица Огня и Богиня Луны! Не правда ли? Но что они по сравнению с вами! Эх, будь я скульптором!..
Напротив нас уселся Юрий Сергеевич, видный, широкоплечий, со вкусом одетый, как всегда, будто не замечая меня. Но не только меня! Он и Смита почти не заметил, сухо раскланялся с ним.
Я подала гостям русский квас, сдобренный искусственным медом, неотличимым от настоящего.
— Я не ошибусь, если замечу вам, сэр, — говорил лорд Литльспринг, глядя на стол, — какова бы ни была на вкус предлагаемая пища, но на вид она весьма импозантна!
— Да. Элегантно, вполне элегантно, — подтвердил сенатор Мирер. — Надо лишь доказать, насколько это вкусно и сытно.
Помню, как говорил Николай Алексеевич, ничего не подозревая, спокойный и уверенный:
— Я передам вам всю документацию и по технологическим процессам, и по проектам заводов пиши. Каждый деловой человек поймет, насколько выгодно распространять опыт нашего Города–лаборатории.
И гости начали вскрывать банки, чтобы подогреть еду на тарелках в индукционных печах–вазах.
Николай Алексеевич удивленно взглянул на меня. В моей руке застыла вилка с вонючим куском «баранины». Я решилась попробовать ее на вкус. Она оказалась кисло–соленой, гадкой.
Лорд Литльспринг, человек хорошо воспитанный, лишь чуть поморщился, но, делая над собой усилие, старался разжевать кусок «мяса».
— Я очень боюсь, что повлияла упаковка, — осторожно заметил он.
Американский сенатор был откровеннее:
— Никогда не ел ничего отвратительнее!
— Джентльмены! — воскликнул Смит. — Я могу поделиться своими консервами. Я прихватил их из Штатов! Нельзя же вставать из–за стола голодными.
Я готова была провалиться от злости, стыда и отчаяния».
БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
В подъезд одного из ледяных домов вошел Генри Смит. Не обнаружив лифта, с недовольной миной взбежал на пятый этаж.
Со вчерашнего «пира надежды» он был голоден и зол. Надоело восхищаться всей этой вычурной ледяной дребеденью, предназначенной на слом. Да и консервы, которые он поглотил в одиночку в отведенной ему комнате, показались ему дрянными, и запить их было нечем. Непроизвольным движением он ощупал фляжку на груди. Но у нее было иное назначение.
— Хэлло, Юрий! — по–русски приветствовал он Мелхова, открывшего ему дверь. — Как вы поживаете в своей ледяной берлоге? Я не против ее осмотреть.
— Прошу, — недовольно сказал Юрий Сергеевич, пропуская незваного гостя.
Они прошли через переднюю, ничем не отличающуюся от западных квартир, но обставленную бедно или скупо: вешалка и никакой мебели.
Инженер Мелхов провел американского журналиста в смежную комнату. Та же деловитая строгость: стол, кресло, книжный шкаф.
— Вот мой домашний кабинет. Рядом спальня.
— И вам не тесно в двух комнатенках? Одному из видных специалистов Города–лаборатории! В Штатах, право, вас обставили бы лучше: особняк, сад при нем, гараж, автомобиль! Бар напротив.
— Возможно. Но здесь я, увы, на правах холостяка или, точнее говоря, покинутого мужа. Живу как на биваке.
— Знаю. Сочувствую. Имел удовольствие познакомиться с вашей женой в порту.
— С бывшей женат.
— О! Мы еще вернем ее вам, только будьте с нами! Перед богом она навсегда останется вашей. Браки заключаются на небесах. И не расторгаются там.
— Пока что мы не на небесах, а в «подземелье»…
— Вот именно, парень! Вы в подземелье! В «прихожей ада», я бы сказал.
Мелхов нахмурился.
— Не падайте духом, старина, — хлопнул его по плечу Смит. — Мы найдем с вами общий язык. Все идет прекрасно! Вчерашний провал за обеденным столом чего стоит!
— Вы так думаете, Генри?
— Конечно! Закурим сигарету? О’кэй?
— Здесь не курят, Генри. Расход кислорода на горение недопустим.
— А! — небрежно махнул рукой с зажигалкой Смит. — Я читал на воротах вашей преисподней, что она для некурящих.
Смит достал сигарету и бесцеремонно закурил, остро следя за реакцией хозяина. И поскольку тот не шевельнул бровью, он продолжал уже по–английски:
— Хэлло, Джордж! А вы не задумывались над тем, что запреты, введенные в Городе–лаборатории ее «научниками», попирают элементарные права людей? Каждый человек имеет право решать для себя, будет ли он курить, пить, нюхать марихуану и развлекаться с девочками. И никто не может отнять у него этих общечеловеческих прав, узурпированных здесь, в Городе–лаборатории ООН, вопреки всем ее установлениям.
