Юрий Никитин - Alouette, little Alouette…
– Фу!
– Хотя, – сказал он не то успокаивающе, не то пугающим голосом, – общая тенденция открытости ведет к тому, что все скоро станет явным… Уже вот-вот. Все, кто что говорил за спиной, какие порочащие слухи придумывал и запускал, где лгал и воровал, все станет явным. Это и будет Страшный суд, когда все мы будем и судьями, и подсудимыми.
Она вздрогнула.
– Ужас… хотя… с другой стороны… когда все виноваты, то это как бы и все не виноваты?.. Или менее виноватые будут судить более виноватых?
– Не знаю, – ответил он честно. – Думаю, что объявят день прощения и покаяния, чтобы все друг другу простили и забыли.
– Это же прекрасно!
– …но ты же знаешь людей, – закончил он, – ничего не забудут и не простят. Это уже новое поколение, что вырастет в мире открытости, будет держаться иначе… Хотя зачем мы говорим о таком пугающем мире? Пойдем общаться.
– Пойдем, – сказала она живо и, ухватив его под руку, пошла с сияющей улыбкой на лице в глубь зала.
Глава 14
Томберг, к счастью, не спрашивал, как там все прошло, да он и сам не ожидает немедленных результатов, зато на конференции явно завязывались какие-то полезные контакты, делились планами и обещаниями вот-вот закончить нечто грандиозное, а для директора важно, чтобы люди его центра были на виду.
В обществе вскоре, как по мановению незримого дирижера, вспыхнула шумная дискуссия насчет нового учебника истории. Про мерзких генетиков, что портят природу человека, на время не то что забыли, но отодвинули на десерт.
Френсис подошел к Максиму, пихнул его локтем:
– А Галахер действует!
– Ты о чем?
– Старые грехи замаливает, – пояснил Френсис. – Помнишь, на конфе сказал, что есть у него пара костей, можно бросить их голодному на сенсации обществу…
Максим удивленно покачал головой. Вообще-то, в богатом событиями мире такое могло бы проскользнуть незамеченным, но, судя по всему, Галахер вложил немалые деньги и сумел организовать протесты с шествиями, митингами и битьем стекол, вытащил на трибуны дряхлых старцев и очень юных, что подняли бурю протеста против вопиющего искажения истории, когда из всех школьных учебников полностью исключили великих завоевателей. Только средний возраст отреагировал вяло: кто-то принял с пониманием, а кому-то все по фигу, кроме своей зарплаты и жены босса.
Также со страниц убрали великих королев и царей, оставив только даты их правления, чтобы точнее привязывать деятельность ученых к той или иной эпохе.
Больше всего споров вызвало исключение упоминаний о великом Александре Македонском, он же не просто завоеватель, он пронес и распространил эллинскую культуру по всему дикому Востоку! Им возражали, что та культура заведомо с гнильцой и тупиковая, а также едва-едва не задавила иудейскую. Если бы не восстание Маккавеев, не было бы сейчас компьютеров, Интернета, нарастания сингулярности, а все так же трахались бы по-гречески с животными и бегали голыми на стадионах. Эллинская культура запрещает любой прогресс, свободную волю, в ее миропорядке всеми правят боги, у которых расписано по мелочам все наперед, никакого прогресса не может быть в принципе. Потому эту так называемую культуру эллинов нужно изъять из учебников вообще и нигде не упоминать, кроме как в трудах узких специалистов.
Ученики, подстрекаемые некоторыми влиятельными группами, устроили грандиозные демонстрации, после чего объявили забастовки и отказались ходить в школы, пока не вернут учебники с красочными описаниями кровавых битв, великих сражений, осады городов, дворцовых переворотов и прочего, чем интересна история.
Со школьниками справились достаточно легко, а вот со студентами, устроившими мятежи вплоть до строительства баррикад у входа в университетские городки, пришлось посложнее.
Френсис довольно потирал ладони, поглядывал на экран, где сменяются красочные кадры репортажа с места событий.
– Хорошо, хорошо… Ага, вот подтянули бронетехнику… Держитесь, ребята, не поддавайтесь. Вас пугают, никто не выстрелит в вашу сторону…
После обеда появился священник, поздоровался со всеми громогласно, но руку для поцелуя уже не протягивал. Френсис на это сказал с одобрением, что на православие зря клевещут, оно вполне способно к обучению и обучаемости, просто необходимости не было, когда за спиной царская воля, а сейчас, глядишь, и реформы вполне возможны…
Евген, как человек из западных областей Украины и потому в вопросах религии более подкованный, возразил, что реформы в православии исключены по определению, потому она и называется апостольской, или ортодоксальной, в ней и сейчас все должно быть так, как было в эпоху римских рабов.
Френсис проворчал:
– Униат чертов…
– А ты схизматик!
– Дикари, – сказал Евген с чувством. – Общество прошло через три основные стадии развития: рабовладельческую, феодальную и промышленную. Каждому соответствует определенный этап христианства. Рабовладельческому – православие, феодальному – католицизм, промышленному – протестантство. Недаром же сказано, что прогресс – это три П: порох, печать, протестантство!
– Ладно, – сказал Френсис мирно, – это не мое дело, но все-таки приятно так смотреть на этот великолепный спектакль и шумно аплодировать Галахеру!.. Вот смотрите, кого-то волокут к автобусу, а пара сот видеокамер фиксирует каждую гримасу правозащитника исторических завоеваний.
Священник сказал с отвращением:
– Как вы можете? Да, эти богопротивные юноши по неразумению выступают против власти, освященной самим Господом! Но все равно их нужно только пожалеть, а не бить дубинками по головам…
– Пусть бьют, – отрезал Френсис кровожадно. – Быстрее дурь выбьют. Правда, бестолочь останется, что не комильфо… Но мне, вообще-то, по фигу, кто кого бьет.
– А что, – укоряюще сказал священник, – на свары людские смотреть приятственно?
– Когда дерутся там, – пояснил Френсис с оптимизмом, – в нашу сторону не смотрят.
Анечка со своего места крикнула:
– Нас оставляют на десерт!
– Тебя точно на десерт, – согласился Френсис. – Эх, еще бы какую заваруху. Надо еще Чичрамина натравить в помощь Галахеру, он у нас в универе был спецом по разжиганию. Так бы и доработали спокойно до эпохи бессмертия.
Евген буркнул:
– С таким населением бессмертия мало. Нужно еще и неуязвимость. А то как этот простой народ пойдет громить здесь все во имя Господа… или сохранения Извечных Ценностей… мало не покажется. Простому народу все можно! Это называется торжество демократии.
Джордж, у которого дискутировали буквально за спиной, поднял руку и, не оборачиваясь, сперва растопырил ладонь, затем оставил торчать только указательный палец. На экране мгновенно сменилась картинка на более мирную, зато помпезную Первого канала: на Красной площади идет подготовка к последнему военному параду в честь Победы над Германией, так его объявляли, хотя последним хотели сделать еще в прошлом году, в позапрошлом, но патриотически настроенное население грозило свернуть такое продавшееся мировой закулисе правительство.
Максим в полнейшем раздражении отвернулся от экрана.
– Дикари, – процедил он зло, – ну что за дурь?.. Блин, из года в год это вот празднуют!.. Идиоты. Весь мир давно, можно сказать, един, никто старается не вспоминать о старых ссорах и драках, все забыто, все смотрят в будущее, только мы в прошлом и старательно напоминаем себе и всему миру, что помним, вы все гады, сволочи, вы можете дружить и объединяться в единое человечество, а вот мы не станем! Мы особые, у нас и дорога особенная. И хотя на самом деле дорог у нас нет и не было, но как бы есть…
– Направление? – спросил Френсис саркастически.
– По кругу, – добавил Георгий. – Направление по кругу.
Аллуэтта сказала рассудительно:
– Но есть же у нас это, как его… праздник такой! Или не праздник, а обычай? Называется «прощеное воскресенье».
– Наверное, – спросил Максим, – прощаемое?
Она подумала, покачала головой:
– Нет, сама слышала, что прощеное. Еще бабушка так говорила, помню. В такой день все просили друг у друга прощения за обиды и сами прощали, чтобы дальше идти уже чистыми.
Максим подумал, нахмурился:
– Странно. Прекрасный обычай. Сейчас снова возвращаемся к нечто подобному, только называем это покаянием. Не покаянием отдельных людей, а целых народов. Это немножко другое. Немцы начали первыми, у них это уже психоз, даже неловко за них, потом Испания извинилась перед евреями, что изгнала их не то в четырнадцатом, не то в пятнадцатом веке… Поляки покаялись перед немцами за те зверства, что творили в последнюю из великих войн… И только у нас культивируется это злобное «Никто не забыт, и ничто не забыто». А без этого в сингулярность не войти.
Он умолк, она договорила:
– Или нас просто не пустят. Верно?
Максим вздохнул:
– Вот ты красивая, а смотри, понимаешь.
