Вероника Рот - Дивергент
Непрерывная боль пульсирует в голове, щеках и ребрах. Я не должна двигаться, от этого будет только хуже. Я вижу синее лоскутное одеяло, подложенное мне под голову, и вздрагиваю, когда поворачиваюсь, чтобы понять, откуда идет звук воды.
Четыре стоит в ванной комнате, опустив руки в раковину. Кровь из костяшек пальцев окрашивает воду в розовый цвет. У него порез в углу рта, но он, кажется, цел и невредим. Его лицо выглядит спокойным, пока он рассматривает свои порезы, выключает воду, и вытирает руки полотенцем.
У меня только одно воспоминание о том, как я здесь очутилась, и даже это всего лишь образ: черные чернила на шее, кусочек татуировки и нежное прикосновение, что может означать лишь то, что он нес меня.
Он выключает свет в ванной и достает лед из холодильника в углу комнаты. Когда он идет ко мне, я решаю, что лучше закрыть глаза и сделать вид, что сплю, но потом наши глаза встречаются, и уже слишком поздно.
— Твои руки, — говорю я хрипло.
— Мои руки не должны тебя беспокоить, — отвечает он. Он встает коленом на матрас и склоняется надо мной, подкладывая мне лед под голову. Прежде чем он начинает отстраняться, я протягиваю руку, чтобы коснуться пореза на его губе, но останавливаюсь, когда понимаю, что собираюсь сделать, моя рука замирает в воздухе.
Да что мне терять? Спрашиваю я себя. Я легко дотрагиваюсь подушечками пальцев до его рта.
— Трис, — говорит он, его дыхание прямо у моих пальцев. — Я в порядке.
— Как ты там оказался? — спрашиваю я, опуская руку.
— Я шел с пункта управления. Услышал крик.
— Что ты сделал с ними? — спрашиваю я.
— Я сдал Дрю в лазарет полчаса назад, — говорит он. — Питер и Ал убежали. Дрю утверждает, что они просто пытались напугать тебя. По крайней мере, думаю, это то, что он пыталась сказать.
— Он в плохой форме?
— Жить будет, — отвечает он. И жестко добавляет: — В каком состоянии, точно сказать не могу.
Это неправильно — желать боль другим только потому, что они причинили боль тебе первыми. Но торжество поднимается во мне при мысли о Дрю, находящемся в лазарете, и я сжимаю руку Четыре.
— Хорошо, — говорю я. Мой голос звучит сухо и жестоко. Гнев появляется внутри меня, заменяет мою кровь горькой водой и заполняет, уничтожая. Я хочу что-нибудь сломать или ударить, но я боюсь пошевелиться, так что, вместо всего этого, я начинаю плакать.
Четыре приседает у кровати и наблюдает за мной. Я не вижу никакой симпатии в его глазах. Я была бы разочарована, если бы заметила ее. Он освобождает свое запястье и, к моему удивлению, касается рукой моего лица, большим пальцем он проводит по скуле. Его прикосновения очень осторожны.
— Я могу доложить об этом, — говорит он.
— Нет, — отвечаю я, — не хочу, чтобы они думали, что я напугана.
Он кивает, поглаживая большим пальцем мою щеку.
— Я был уверен, что ты так скажешь.
— Думаешь, это будет плохой идеей, если я сяду?
— Я помогу тебе.
Четыре берет меня за плечо одной рукой и держит мою голову, чтобы она не двигалась, пока я поднимаюсь. Боль пронзает мое тело острым пламенем, но я пытаюсь ее игнорировать, хотя и стону про себя.
Он протягивает пакет со льдом.
— Ты можешь не сдерживать себя, если болит, — говорит он. — Это ведь просто я.
Я закусываю губу. Слезы бегут по щекам, но никто из нас не говорит о них, мы их не замечаем.
— Я советую тебе положиться на своих друзей, которые перешли из других фракций, они могут защищать тебя, — говорит он.
— Я думала, что так и делаю, — отвечаю я. И вновь чувствую руку Ала на своем рту. Всхлип толкает меня вперед. Я прижимаю руку ко лбу и медленно покачиваюсь взад и вперед. — Но Ал…
— Он хотел, чтобы ты была маленькой тихой девочкой из Отречения, — мягко говорит Четыре. — Он делал тебе больно только потому, что твоя сила заставляет его чувствовать свою слабость. Для этого нет других причин.
Я киваю и пытаюсь ему поверить.
— Остальные не будут так завидовать, если ты покажешь некоторую уязвимость. Даже если это неправда.
— Ты думаешь, я должна притвориться слабой? — спрашиваю я, поднимая бровь.
— Да, я так думаю.
Он забирает у меня мешок со льдом, его пальцы касаются моих, и он держит его сам у моей головы. Я опускаю руку, слишком накрученная, чтобы расслабиться. Четыре встает. Я перевожу взгляд на низ его футболки.
Порой я смотрю на него, как на другого человека, а иногда я чувствую его отзвук у себя в животе, словно боль где-то в глубине тела.
— Ты пойдешь на завтрак завтра и покажешь нападавшим, что они не сломили тебя, — добавляет он. — Но ты должна позволить им увидеть твой синяк на щеке и опустить голову вниз.
Эта идея вызывает у меня отвращение.
— Я не думаю, что смогу это сделать, — говорю я ровно, поднимая глаза на него.
— Ты должна.
— Мне кажется, ты не понял всего. — Кровь приливает к моему лицу. — Они трогали меня.
Все его тело напрягается от моих слов, рука сжимается вокруг льда.
— Трогали тебя, — повторяет он, его темные глаза становятся ледяными.
— Нет… не так, как ты подумал. — Я прочищаю горло. Я не понимала, когда затронула эту тему, как неловко об этом говорить. — Но… почти.
Я смотрю в сторону. Он молчит так долго, что, очевидно, я должна сказать что-нибудь первой.
— Что такое?
— Мне не хочется этого говорить, — отвечает он, — но я чувствую, что должен. Сейчас для тебя важнее быть в безопасности, чем быть настоящей. Понимаешь?
Он хмурится. А в животе у меня происходит нечто странное, частично потому, что я знаю, что он прав, но я не хочу в этом признаваться, а частично — потому, что я хочу нечто, названия чему я не знаю… Я хочу сражаться с пространством между нами, пока оно не исчезнет.
Я киваю.
— Но, прошу тебя, при первой же возможности… — Он тянется рукой к моей щеке, холодной и сильной, и наклоняет мою голову так, что я вынуждена посмотреть на него. Его глаза блестят. Они выглядят почти хищно. — Уничтожь их.
Я смеюсь дрожащим голосом.
— Ты немного пугающий, Четыре.
— Сделай мне одолжение, — говорит он, — не называй меня так.
— Как же мне тогда тебя называть?
— Никак. — Он убирает свою руку с моего лица. — Пока что.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Этой ночью я не возвращаюсь в общежитие. Спать в одной комнате с людьми, которые только что напали на меня, не храбро, это глупо. Четыре спит на полу, а я на кровати, прямо на одеяле, вдыхая его запах, идущий от подушки. Она пахнет как мыло и что-то сильное, сладкое и отчетливо мужское.
Его дыхание выравнивается и замедляется, и я наклоняюсь, чтобы посмотреть, как он спит. Он лежит на животе, одна рука вокруг головы. Глаза сомкнуты, губы приоткрыты. Впервые он выглядит настолько юным, что мне становится интересно, кто он на самом деле. Кто он, когда он не Бесстрашный, не инструктор, не Четыре, никто из этого?
Кем бы он ни был, он мне нравится. Сейчас, здесь, в темноте, это признать проще. Так или иначе, это случилось. Он не мил, не нежен и не особо добр. Но он умен и храбр. И даже притом, что он спас меня, он смотрит на меня, как будто я сильная. Это все, что мне нужно знать.
Я наблюдаю за тем, как двигаются мышцы на его спине, пока не засыпаю.
Я просыпаюсь для мучения и боли. Меня всю передергивает, когда я сажусь, держась за ребра, а затем подползаю к небольшому зеркалу, висящему на противоположной стене. Я с трудом достаю до него, но, встав на цыпочки, могу рассмотреть свое лицо. Как и следовало ожидать, на щеке у меня темно-синий синяк. Мне ненавистна сама мысль о том, что придется иди в таком виде в столовую. Но Четыре прав. Мне нужно исправить свои отношения с друзьями. Мне нужна защита, мне нужно казаться слабой.
Я завязываю волосы в узел на затылке. Дверь открывается, и входит Четыре с полотенцем в руке, его волосы блестят, влажные после душа. Я ощущаю что-то острое у себя в желудке, заметив линию его обнаженного тела над ремнем, когда он поднимает руку, чтобы вытереть полотенцем голову. Я с усилием перевожу взгляд на его лицо.
— Привет, — говорю я. Голос мой звучит натянуто. Хотела бы я это изменить.
Он дотрагивается до синяка на моей щеке кончиками пальцев.
— Не так уж плохо, — произносит он. — Как голова?
— Нормально, — отвечаю я. Я вру: она пульсирует. Я поглаживаю место удара, и боль простреливает голову. Могло быть и хуже. Я могла бы плавать в реке.
Каждый мускул в моем теле напрягается, когда он дотрагивается до моего бока, по которому меня пинали ногами. Он делает это совершенно обычным жестом, но я не могу двинуться.
— А бок? — спрашивает он низким голосом.
— Болит, только когда дышу.
Он улыбается.
— Ну, с этим особо ничего не поделаешь.
— Питер, скорее всего, устроил бы вечеринку, если бы я перестала дышать.
