Вероника Рот - Преданная
— Дело даже не в Маркусе. Дело вот в чем: не знаю, можешь ли ты понять, каково это, проснуться однажды и осознать, что ты ушла…
Я жду, что он скажет «на смерть», но он не решается произнести эти слова и заканчивает так:
— Ушла в штаб-квартиру эрудитов.
— Нет, вероятно, не могу, — отпиваю еще капельку напитка, задерживаю его немного во рту, прежде чем проглотить. — Послушай… Раньше я действительно много размышляла о том, как это — отдать свою жизнь за что-то. Но я тогда не понимала, что это означает на самом деле, пока обстоятельства не потребовали этого от меня самой.
Я долго смотрю на него. Наконец, и он поднимает на меня глаза.
— Зато теперь я точно знаю, — объясняю: — Знаю, что хочу жить, хочу быть честной с тобой. Но если ты не научишься мне доверять, у нас ничего не получится. И нечего разговаривать со мной покровительственным тоном, как ты иногда пытаешься.
— Покровительственным? — удивляется он. — Ты же поступила нелепо, ты рисковала…
— Да. Но неужели ты думаешь, что помог бы мне, разговаривая со мной, как с маленьким ребенком, не знающим, что он творит?
— А что я мог еще сделать? — упирается он. — Ты вела себя неразумно.
— Может быть, потому, что благоразумия в тот момент не требовалось? — я уже не в состоянии делать вид, что спокойна. — Чувство вины съело бы меня заживо. Все, что мне было нужно — это твое терпение и доброта, а вовсе не твои крики. Да, вот еще. Ты постоянно скрываешь от меня свои планы, как будто сомневаешься в том, что я достойна их обсуждать с тобой.
— Просто не хочу тебя обременять, ведь у тебя и так полно забот.
— Значит, ты думаешь, что я — слабая? А может, все-таки нет? — сержусь я. — Мне кажется, ты думаешь, что я могу стерпеть, когда ты ругаешь меня, но вместе с тем не уверен, что я могу справиться с чем-то серьезным. Это так?
— Ну я, конечно, не думаю, что ты слабачка, — мотает он головой, — просто не привык ни с кем делиться своими переживаниями. Я приучен делать все сам.
— Ничего, со мной можно, — говорю я. — Ты можешь полностью мне довериться. И разреши мне самой судить о том, с чем я могу справиться, а с чем — нет.
— Хорошо, — соглашается он. — Только не лги мне больше. Никогда.
— Ну ладно.
Я чувствую себя одеревеневшей, как будто мое тело втиснуто в какую-то узкую щель. Не так я хотела завершить наш разговор. Тянусь к его руке.
— Я очень сожалею, что тогда солгала тебе, — говорю я. — Правда.
— Ладно, проехали, — вздыхает он. — И не думай, пожалуйста, что я тебя не уважаю.
Мы замираем на некоторое время, взявшись за руки. Я прислоняюсь к металлической колонне. Луна скрыта облаками, небо темное. Все-таки я нахожу одну звездочку над нами. Оглянувшись, вижу линию домов на Мичиган-авеню. Они — как ряд часовых, охраняюших нас.
Постепенно я успокаиваюсь, и ощущение скованности покидает меня. Здесь, на высоте, так легко дышится. Странно, но вспышка гнева быстро отпустила меня. Последние несколько недель вообще были странными для нас обоих. Я счастлива, что наконец-то освободилась от тех чувств, которые так долго скрывала. От гнева, от боязни, что он ненавидит меня, от чувства вины из-за того, что я работала с его отцом.
— По вкусу похоже на какую-то микстуру, — говорит он, осушая свой стакан и убирая его.
— Точно, — отвечаю я, прикидывая, сколько еще осталось в моем. Допиваю залпом, морщась, когда пузырьки щекочут горло. — Не знаю, почему эрудиты вечно хвастаются своей кухней. Торты лихачей гораздо лучше. Интересно, что такого вкусненького было у альтруистов и было ли хоть что-то?
— Черствый хлеб, — смеется он. — Обычная овсянка. Молоко. Иногда мне кажется, что я до сих пор верю всему, чему нас учили. Но, очевидно, это не так, раз уж я сижу здесь и держу тебя за руку, предварительно на тебе не женившись.
— А что насчет этого говорят лихачи? — спрашиваю, кивая на наши соединенные руки.
— Лихачи… хм-м, — он ухмыляется. — Делай, что хочешь, но используй защиту, — вот их кредо.
Я поднимаю брови, чувствуя, как кровь прилила к щекам.
— Мне кажется, можно найти золотую середину, — говорит он, — между тем, чего хочется, и тем, что правильно.
— Звучит заманчиво, — я делаю паузу. — А чего ты хочешь?
Надеюсь, что сама знаю ответ, но хочу услышать это от него самого.
— Да как тебе сказать, — усмехается он и наклоняется ко мне. Хватается за металлическую пластину над моей головой и начинает медленно меня целовать. Мои губы, шею, впадинку над ключицей. Я замираю, страшась сделать что-то, что покажется ему глупым или не понравится. Но вскоре начинаю себя чувствовать какой-то статуей, не совершенно не соответствует действительности, поэтому я решаюсь обнять его за талию. Он снова целует меня в губы и вытягивает из-под ремня свою рубашку, чтобы мои руки касались его голой кожи.
Я прижимаюсь к нему сильнее, мои ладони скользят вверх по его спине, гладят его плечи. Его дыхание становится учащенней, как и мое, я чувствую вкус сладкой лимонной шипучки, которую мы пили, и запах ветра на его коже и хочу, чтобы это продолжалось вечно. Я стягиваю с него рубашку. Еще минуту назад мне было холодно, но я не думаю, что теперь кто-то из нас ощущает холод. Он решительно обнимает меня за талию, гладя свободной рукой мои волосы, и я просто тону в нем — в его разрисованной татуировками груди, в настойчивых поцелуях. Мы растворяемся в прохладным воздухе, овевающем нас.
Я расслабляюсь и не чувствую больше себя маленьким солдатом, воюющим с сыворотками и лидерами объединений. Мне легко, и это нормально — испытывать радость от того, что кончики его пальцев пробегают от моего бедра по пояснице, или дышать ему в ухо, когда он тянет меня к себе, тыкаясь лицом мне в шею и целуя меня. Я чувствую себя сильной и слабой одновременно. И охотно себе это позволяю, по крайней мере, на некоторое время.
Не знаю, как долго это продолжалось, прежде чем мы не замерзли и не съежились вместе под пледом.
— Да уж, все труднее оставаться мудрым, — смеется он мне в ухо.
— Все так, как и должно быть, — отвечаю я.
6. Тобиас
Что-то назревает. Я чувствую это, когда иду по столовой с подносом и вижу склоненные над овсянкой головы руководителей бесфракционников. То, что должно произойти, скоро произойдет.
Вчера, покидая офис Эвелин, я задержался в холле, чтобы подслушать, о чем будут говорить на совещании. Прежде чем дверь за мной закрылась, я услышал, как Эвелин сказала что-то о демонстрации. Вопрос в том, почему она не сказала об этом мне? Видимо, она все-таки не доверяет мне. Иными словами, на ее взгляд, я не так хорошо работаю, чтобы в полной мере претендовать на звание ее правой руки.
Сажусь за стол. Завтрак одинаков абсолютно для всех: миска овсянки, посыпанной коричневым сахаром, и чашка кофе. Отправляю в рот ложку каши, совсем не ощущая ее вкуса, занятый наблюдением за компанией бесфракционников. Одна из них, девочка лет четырнадцати, постоянно посматривает на часы.
Я уже наполовину доел свой завтрак, когда услышал крики. Та нервная девчушка вскакивает со своего места, как ужаленная, и все они гурьбой кидаются к двери. Бегу за ними, прокладывая себя дорогу в толпе через вестибюль штаб-квартиры эрудитов. Разорванный в клочья портрет Джанин Мэтьюз все еще валяется на полу.
Бесфракционники уже собрались на улице, посередине Мичиган-авеню. Завеса сероватых облаков закрывает солнце, делая дневной свет туманным и унылым. Я слышу чей-то крик:
— Смерть фракциям!
Остальные подхватывают фразу, громко скандируют ее, почти оглушают меня. Смерть фракциям, смерть фракциям, смерть фракциям. Вижу взметнувшиеся вверх кулаки, все насыщено типичной горячкой лихачей, но без характерной для них радости. Напротив, все лица перекошены от ярости.
Протискиваюсь в середину и замираю. Огромные, в человеческий рост, чаши для Церемонии Выбора перевернуты набок, их содержимое вывалено на дорогу. Угли, стекла, камни, земля и вода — все перемешалось в одну большую кучу.
Провожу пальцем по ладони, вспоминая, как добавил свою кровь в угли. Это был мой первый акт неповиновения отцу. Я помню прилив сил и облегчение. Я совершил побег. Эти сосуды стали символом моего освобождения.
Эдвард — в самой гуще, осколки стекла дробятся в пыль под его каблуками, кувалда так и взлетает над головой. Внезапно он бьет по одной из чаш, оставляя вмятину в металле. В воздух поднимается угольная пыль. Я знаю, что не должен приближаться к нему. Но он не смеет уничтожать символ моего триумфа. Что угодно, только не чаши.
Толпа увеличивается. Здесь не только внефракционники, носящие черные повязки с пустыми белыми кругами на них, но и люди из других фракций, на рукавах которых больше нет опознавательных знаков. Один из эрудитов, чья принадлежность угадывается по аккуратному пробору в волосах, выскакивает вперед, в то время как Эдвард заносит над головой кувалду для очередного удара. Его мягкие, испачканные чернилами руки, сжимаются на рукоятке кувалды чуть выше пальцев Эдварда, и оба начинают молча бороться, стиснув зубы.
