Патрик О'Лири - Невозможная птица
Джулия была красива такой красотой, которая заставляла его чувствовать себя защищающим. У него ушли годы, чтобы смириться с тем, что независимо от того, сколько раз он занимался с ней любовью, превозносил её, дарил ей подарки, прикасался к ней, проявлял своё желание всеми способами, какие только мог придумать, она никогда не могла заставить себя поверить в это. Какая-то тёмная заноза засела в её сердце и не выходила обратно. Словно бы все её тело было лишь маской, прикрывающей что-то ужасное, что-то, что она не решалась выпустить наружу, но вместе с тем и что-то, чему она не могла позволить пройти незамеченным.
Кто научил её этому? Этому скрытому где-то в глубине отторжению любого, кто пытался дать ей больше доверия, чем, как она считала, она заслуживает? Этому рефлекторному уклонению от любой радости? Из-за этого он любил её ещё больше и отчаянно желал найти хоть какой-то способ вытащить эту занозу, убедить её, что она была – для него, по крайней мере – самым прекрасным созданием, какое он когда-либо видел. Возможно, его желание выражалось слишком настойчиво, и из-за этого она не могла поверить в него.
«Ты – верующий, – как-то сказала она. – Ты человек, который верит, что люди действительно хотят добра друг другу».
Это был вопрос, относительно которого они никогда не могли прийти к согласию. Поэтому они просто оставляли его в стороне. И по мере того как поверхность её тонированной сепией фотокарточки с возрастом приобретала все новые царапины в его бумажнике, лицо на ней не менялось – она всегда оставалась все той же выпускницей, которая никогда не будет достаточно хороша, достаточно умна, достаточно привлекательна, чтобы кто-нибудь полюбил её. «Не о чем беспокоиться, – говорило оно. – Я никто».
Но это было неправдой. Она не могла быть никем, даже если бы постаралась. Она была всем – всем, чего он желал. И он разрывался на части оттого, что она не чувствовала этого.
Иногда Дэниел хотел, чтобы у жизни была кнопка обратной перемотки. Если бы он мог, он вернулся бы к тем моментам своей жизни, когда все шло наперекосяк, когда дела принимали дурной оборот, и сыграть для самого себя роль Кассандры. Постой! – сказал бы он своему обречённому предшественнику. – Ты слишком молод для этого. Не пей этот третий мартини. Да нет, правильный ответ – С, идиот! Не поправляй эту скотину, он надерёт тебе задницу. Нет, интервьюеру совсем не нужно твоё искреннее признание, что ты не более чем слегка разбираешься в викторианской литературе; он не в восхищении от самокритики; он мошенник, и искренность пугает его. Какого черта ты голосуешь за Макговерна? Его забаллотируют. Майкрософт, придурок. Покупай Майкрософт. И прежде всего он замолотил бы кулаками по запотевшим стёклам того старенького коричневого «форда», в котором молодой учитель занимался любовью с молоденькой медсестричкой, повстречавшейся ему, когда он сдавал очередной анализ крови, и завопил бы ему: «Стой! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину!»
Но разумеется, жизнь могла течь только в одну сторону. Она не подлежала исправлению или обращению вспять. Её надлежало проживать впредь.
Она была тем, что дано.
Дверь в тёмную комнату открылась. Он увидел чёрный силуэт мальчика в дверном проёме. Шон тихо подошёл к нему и осторожно взял за руку. Точно так же, как он сам подходил к мальчику, когда того мучили кошмары. Эта мысль позабавила его: миниатюрная копия его самого, успокаивающая его выросшего сына. Шон включил ночник и огляделся, осматривая весь тот кавардак, который Дэниел устроил на своей кровати. Он подумал: если бы он был мной, он сейчас заставил бы меня прибираться в комнате. Дэниел наблюдал, как его глаза перебегают от одного предмета к другому. Ключи. Очки. Бумажник. Школьные фотографии, разбросанные по всему одеялу.
– Ха! Да ведь это я! – Шон сгрёб фотокарточки, плюхнулся на живот рядом с Дэниелом и принялся перебирать их. – Тьфу ты, – сказал он, и Дэниел понял, что он обнаружил экземпляр времён второго класса: в тот день его безобразно подстригли.
Потом он нашёл свою мать.
– Она часто мне пела. Дэниел закрыл глаза.
– Мне нравился её голос, – сказал мальчик печально. Пожалуйста, только не надо петь, – подумал Дэниел.
– Эй, а где?..
Внезапно Шон вскочил и начал лихорадочно обыскивать комнату. Рыться под простыней, заглядывать под кровать.
– Что ты там делаешь, дружище?
– Я не могу найти её!
– Что?
– Где ты её держишь?
– Что?
– Ты не мог её потерять! – яростно прошипел мальчик.
– Эй-эй-эй, – сказал Дэниел, садясь в кровати и хватая его за плечи. – Ну-ка успокойся. Скажи мне, что ты ищешь?
– Твою птицу.
Дэниел изумлённо посмотрел на искажённое отчаянием лицо сына.
– О чем ты говоришь?
– Они есть у всех.
– У меня никогда не было птицы. – Выражение лица мальчика ужаснуло его. – В чем дело?
– У всех… – он захлебнулся на полуслове, и лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами.
– Шон, – сказал твёрдо Дэниел. – Давай успокойся. Мальчик заплакал.
– Шон?
– Ты не с нами! – Он полез в карман и вытащил из него что-то, протянув ему на раскрытой ладони: колибри с красным горлышком. – У тебя должна быть птица!
Дэниел не мог понять, что его так расстроило.
– Ну и что? Что из того, что у меня нет птицы?
– Ты Корректор.
– Но послушай… – он сделал попытку переубедить мальчика. – Я ведь даже не могу произнести это слово на букву «С»!
Сын, всхлипывая, уткнулся в его грудь.
Дэниел так сильно хмурил брови, что у него заболел лоб, его рука нежно поглаживала содрогающееся маленькое тельце. Что это за мир? – думал он. Что это за мир, куда я попал?
НЕУДАВШИЙСЯ КАМИКАДЗЕ
Майк смотрел на радужный ворох птиц, когда услышал шаги.
Он повернулся и увидел человека из «7-Eleven» – высокого смуглого азиата, похожего на того парня из гонконгского боевика. Агент Такахаши. Все так же одетый в безупречный чёрный костюм. Улыбаясь, он кинул что-то Майку, тот поймал: это был его бумажник.
– Какого черта? – воскликнул Майк. – Это же личные… каким образом?
– By. Когда вы были в машине. Нам будет не хватать этого парня. Он был нашим лучшим карманником.
Майк в ярости посмотрел на Такахаши.
– Да ладно, остынь. Так полагается. Пойдём-ка. – Он поманил его пальцем и повёл в душевую – длинную комнату зеленого мрамора с круглыми сточными отверстиями примерно через каждые три фута. Кио один за другим поворачивал краны в стене. Шипение усилилось, и комната наполнилась паром. Потом он начал раздеваться, поставив свои ботинки на деревянную скамью. – Лучше сними одежду. Это может оказаться довольно грязным делом.
Майк покачал головой.
– Твои похороны – тебе и решать, – сказал тот.
Майк сел на скамью, в то время как Кио снимал пиджак, галстук и рубашку. Несмотря на глубокие морщинки в углах глаз и обветренные руки, показавшиеся из-под безупречно белых манжет, при ближайшем рассмотрении Майк заметил, что агент был моложе его. Такахаши взглянул на часы.
– До возвращения пять минут.
– Что?
– Лучше соберись с духом. Меня в первый раз чуть не вырвало.
Майка опять поразило, насколько знакомым он ему казался. То же самое было и в магазине. Он никогда не забывал лица. Но он не мог сообразить, где видел Кио.
– Откуда ты родом? – спросил Майк. Тот улыбнулся.
– Токио. После войны жил во Фриско. Я сын одного из немногих в мире неудавшихся пилотов-камикадзе.
– Неудавшихся?
– Он выжил, – Такахаши снимал брюки. Под ними были красные боксёрские шорты. – Тебе в самом деле лучше снять одежду. Хотя бы обувь.
Майк снимал свои «адидасы», когда услышал какие-то ноющие звуки, эхом отдававшиеся в душевой, как завывания призрака. Он застыл.
– Что это за чертовщина?
– Она приближается. Передай-ка мне эти полотенца. – Майк протянул руку, ухватил несколько розовых полотенец из стопки на подоконнике и кинул Кио. Тот поймал их и перекинул через руку, как официант в нудистском поселении.
Майк подождал, но Такахаши не собирался ничего объяснять. Наконец он спросил:
– Что случилось на войне? Твой отец избежал её?
– Ему было двенадцать. В то время Токио был почти весь в развалинах из-за бомбёжек. Две первые волны пилотов были уже потеряны. Лучшие люди. Отцы. Потом старшие братья. Остались только старики, дети и женщины. По большей части. Камикадзе – это была великая идея, которую могла породить только Япония. Последняя капля крови, принесённая в жертву. Жизнь за императора. Очень возвышенно. К концу войны они дошли до пилотов-мальчиков. Мой отец говорил, что они тренировались в маленьких деревянных самолётах, похожих на эти мыльницы – гоночные машины. Без крыльев. Там был только рычаг управления. – Майк слушал очень тихо; Такахаши вытянул обе руки перед собой, словно держа воображаемую бейсбольную биту. Он покачивался взад-вперёд. – Влево. Вправо. Нырок. Игра в солдатики. Отец говорил, что они получали огромное удовольствие, но им нельзя было этого показывать. Все было очень торжественно. Ритуализованно. На своём первом вылете они повязали на головы банданы с восходящим солнцем. Он первый раз в жизни выпил сакэ. Отдал честь. И вот когда он уже маршировал к своему самолёту – без парашюта, разумеется, – громкоговоритель на базе объявил, что император подписал капитуляцию. Война была закончена. Япония проиграла. Никто из них не мог поверить в это, – Кио посмотрел на часы, потом вверх на потолок. Майк тоже посмотрел вверх. – Представь себе кучку из шестерых мальчиков, от двенадцати до пятнадцати, стоящих, нетвёрдо держась на ногах, в новеньких мундирах, посередине взлётной полосы. Их командир сидит прямо на гудроне и плачет. Они смотрят друг на друга и думают: «Нас ограбили. Нам был дан шанс доказать свою верность, своё мужество. А они нас ограбили». Отец говорил, что некоторые из них стыдились смотреть друг на друга. Некоторые были в ярости. А некоторые были просто одинокими детьми, которым хотелось домой. Он говорил мне: «Я был готов умереть за человека, которого никогда не видел. За человека, который говорил, что он бог. Это ошибка, которую я никогда больше не повторю».
