Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег
– Зачем, Филипп?
– Я выдумал этот мир, – сказал он, – и он существует, потому что существуешь ты. – И он добавил с какой–то страдальческой улыбкой: – Я не хочу привыкать к тому, что ты меня любишь. Привычка – это ужасно. Пусть твоя любовь останется чудом всегда, как эта радуга.
Требование чуда всегда есть требование невозможного; но для них в тот миг не было ничего невозможного. Кто может измерить вечность каплями росы, тот поймет меня.
– Филипп, – сказала Ада внезапно, – там что–то происходит.
– Ничего не происходит, – не согласился Фаэтон.
– Нет, там что–то неладно. Пойдем!
Ада поспешила вниз по радуге; Филипп нехотя следовал за ней. Радужный мост трещал и рушился под их ногами. Они соскочили на землю, и радуга растаяла, словно ее никогда не было. Ромул, Гаргулья и Человек без лица столпились вокруг Орландо; он лежал без движения и смотрел большими безжизненными глазами.
– Что случилось? – спросил Филипп у Генриха.
– Ничего не понимаю, – признался студент. – Он упал так неожиданно… – Он взял Орландо за руку и изменился в лице. – Пульса нет!
– А где Лаэрт? – спросил Филипп.
– Я здесь, – виновато сказал тот, выныривая из–за пня. Хозяину хватило одного взгляда на его лицо, чтобы понять, что здесь не обошлось без вампира.
– Лаэрт! Что ты сделал с Орландо?
– Я? – фальшиво удивился Лаэрт. Филипп бросился на него; вампир проворно отлетел в сторону.
– Все меня обижают! – вопил он, уворачиваясь от разъяренного хозяина. – Я только немножко… ну, поцарапал его… Что за важность, в конце концов!
Филиппу хотелось убить вампира тут же, на месте, так он был рассержен, но Лаэрт стал ломать руки, взывать к Аде, скулить, рыдать, причитать и клясться, что никогда, никогда…
– Хватит реветь, – заметил ему Человек без лица. – Я не умею плавать.
Лаэрт стал рыться в карманах, выискивая платок, но вместо него доставал стол, дырокол, череп и даже осиновый кол с надписью «для многоразового использования», каждый раз извиняясь. Филипп обернулся к студенту.
– Плохо дело, – сказал Гаргулья, качая головой. – Подожди, у меня в машине есть кое–что.
Филипп отправился с ним. Прежде всего следовало разыскать универсальный воскреситель, который Гаргулья всегда носил с собой. Затем куда–то задевался лазерный шприц, затем… Словом, когда Гаргулья и Филипп вернулись к Орландо, тот уже сидел на земле, прислонясь головой к дереву. Ада держала его руку в своих руках. Орландо был бледен; на лбу его выступили мелкие капельки пота.
– Все в порядке? – спросил Гаргулья разочарованно (потому что ему никогда еще не представлялось столь подходящего случая опробовать воскреситель, а больной ни с того ни с сего оказался жив).
– Да, – серьезно подтвердил Человек без лица.
Сильвер, к которому, казалось, вернулся рассудок, присоединился к группе.
– Что случилось, собственно? – спросил он. – Я что–то пропустил?
– Орландо было плохо, – объяснил Ромул.
– А что такое? – нагло осведомился Сильвер.
Актер надменно вздернул нос (между прочим, курносый) и сказал (лицо его все еще было искажено болью):
– Мне было плохо, вот и все.
Ада отпустила его руку и поднялась. Орландо избегал встречаться с ней взглядом, и Филипп был почти рад этому. Но Ада выглядела опечаленной, а этому он никак не был рад. Лаэрт, поджав хвост, присоединился к ним. Между актером и Человеком без лица произошла яростная перебранка, когда Орландо захотел сесть за руль. Все разъезжались кто куда: Сильвер кое–как влез в свой истребитель, Ромул устроился с ним рядом. Последним сел Гаргулья: он опаздывал к профессору и очень переживал из–за этого. Филипп попрощался со всеми и занял место в «Черном айсберге». Лаэрт был тише воды, ниже травы. Ада смотрела мимо Филиппа, и ему показалось, что она уже не так любит его. Аэромобиль летел среди облаков.
– Я ничего ему не сделал, – жалобно подал голос Лаэрт. – Даже не укусил! Ну, может быть, чуть–чуть…
По матовой щеке Ады покатилась слеза.
– Лаэрт, – испепелив его взглядом, сказал Филипп, – вы ведете себя неприлично. Выйдите отсюда!
– Вот всегда так! – воскликнул Лаэрт. – Прощайте! – Он открыл дверь и вышел из машины на высоте в девять тысяч метров и столько–то сантиметров. Ада вскрикнула и метнулась к Филиппу.
– Верни его, верни! Филипп!
– Ничего ему не будет, – хмуро отозвался юноша. – Лаэрт!
Снаружи царила тишина. Компьютер чихнул.
– Я не собираюсь простужаться, – заявил он. – Закрыть дверь!
– Я не помешаю? – осведомился Лаэрт, проскользнув в окно и устроившись на своем месте.
Филипп взял лицо Ады и сжал его в ладонях.
– Прости, – сказал он.
– Ничего. – Она улыбнулась. – Ты тут ни при чем. Просто… просто… Ничего.
– Где ты живешь?
– Высади меня у маяка, – попросила она, высвобождаясь.
Филиппу стало больно. Он приземлился на площади у разбитого фонтана и еле выдавил из себя «До свидания». Она приготовилась выйти, но неожиданно обернулась и прижалась к нему всем телом. Филипп поцеловал ее тысячу раз, растроганный до глубины души.
– Как я найду тебя? – спросил он.
– Я позвоню, – пообещала она. Лицо Филиппа омрачилось. – Не спрашивай меня ни о чем! – крикнула девушка, уходя; и Филипп следил за ней взглядом, прильнув к стеклу и не замечая, что из окна другого истребителя на него смотрят чьи–то глаза, далекие и близкие одновременно. На обратном пути Филипп несколько раз встречал эту машину, но не обратил на нее внимания. В машине сидела Матильда.
Сон двадцать шестой
«Филипп…»
Огни аэробульваров растекались по обе стороны от машины. Мимо проносились истребители, везделет с рокотом проволок свое длинное тело. Город жил своей фантастической жизнью, а где–то впереди струился теплый свет маяка.
«Как же так?»
Матильде показалось, что они едут слишком медленно, и она велела увеличить скорость. Ей было душно, и левой рукой она дернула ворот платья, смыкавшегося вокруг горла. Платье послушно преобразилось в вечерний открытый наряд.
«Но Филипп, Филипп… Что же это такое? Почему?»
Маяк летел на нее, ослепляя; еще миг – и он остался позади. Матильда заметила, что машина мчится, как сумасшедшая, и голосом, который не узнала сама, отдала распоряжение ехать медленнее. Роскошный огромный салон неожиданно стал для нее узок и неудобен; она металась, щеки ее горели, она была подавлена, она не понимала ничего.
«Может быть, и его знакомая… Просто знакомая. Подруга детства. Все они назойливы… (Матильда вспомнила Ровену и закусила губу.) Но почему тогда он не звонил мне? Почему?»
Матильда собралась с мыслями, пытаясь подыскать правдоподобное объяснение, но мысли ее словно превратились в хоровод маленьких гномов, которые кружили вокруг нее, корчили рожи и глумились над ней. То она вспоминала об отце, то думала, что хорошо бы ускорить свадьбу, и вскоре запуталась окончательно и безнадежно. В сущности, только одно имело значение: любит ее Филипп или нет; и Матильда неизменно отвечала себе: «Меня? Конечно же, любит!»
«Я поговорю с ним, – решила она. – Интересно, хорошенькая эта девушка или нет? Может быть, какая–нибудь подруга Лаэрта… Но у Лаэрта нет подруг».
Матильда обратилась к бортовому компьютеру:
– Соедините меня с машиной Филиппа.
– Машина на связи, – доложил компьютер.
– Нет, не надо, – сказала Матильда, помедлив.
«Что я ему скажу? Что следовала за ним? Что видела его с той девушкой? Но ведь ничего не произошло. (Так она думала.) Филипп скоро будет со мной, никто его у меня не отнимал. Все хорошо… как и должно быть».
Но самой ей почему–то было горько, и впервые в жизни Матильда почувствовала, что ей больно.
* * *
Толстый вирус сидел в стеклянной банке и в глубокой тоске. Профессор Пробиркин, в халате, очках и резиновых перчатках, порхал по лаборатории, мурлыча себе под нос. Руки его не знали устали: то они поправляли какую–нибудь колбу, то листали журнал, то выбивали на столе барабанную дробь – привычка, которую вирус не переваривал совершенно. К тому же профессор любил разговаривать сам с собой, обожал крепкий лимонад и жареные семечки. Любимым его изречением, вырезанным на стене золотыми готическими буквами кириллического профиля, было: «Думать вредно». Другое его изречение, которое он часто повторял, гласило: «Все – суета, кроме диссертации». Диссертация, которую поклонник лимонада защитил в юношеском возрасте, лет примерно восемьдесят назад, носила название «О членах у членистоногих и член–корреспондентов» и произвела среди ученых настоящий фурор. Пробиркина произвели в гении, и по скромности он принял это звание, обязывающее остальных (то бишь негениев) относиться к нему с опасливым почтением. Настроение у Пробиркина было превосходное: он только что закончил серию важных опытов, в которых участвовал вирус, и опыты эти дали именно такие результаты, каких и ожидал профессор, то есть никакие, что само по себе уже являлось важнейшим результатом. Итак, Пробиркин блаженствовал, или, как сказал бы Орландо, пребывал в полном шоколаде, а вирус с тоской следил за ним сквозь толщу своей стеклянной тюрьмы.
