Андрей Столяров - Мы, народ...
Больше всего иерархов российского православия, по-видимому, задевало то, что праведником (человеком, отмеченным благоволением божьим) мог оказаться любой мирянин. Тем самым ставилась под сомнение религиозная исключительность священнического сословия, эксклюзивное владение им методикой православного трансцендирования. Иными словами, речь шла о власти: очевиден аналог с процессами, которые раздирали Европу во времена Реформации. Отказаться от власти земной РПЦ оказалась не в состоянии. Слишком велико было искушение собственным безраздельным величием, слишком прочно и глубоко въелась в ее сознание идеологема мистической избранности. Даже на грани краха желала она сиять в ризах пышных одежд, даже в агонии тщилась она сохранить призрак метафизического могущества.
В общем, ситуация складывалась парадоксальная. Именно в тот момент, когда распахнулось небо, когда вновь просияла над миром торжественная звезда Вифлеема, когда хлынул на просторы России воздух надежд, Русская православная церковь фактически отказалась это воспринимать. Ей был ближе затхлый бюрократический мрак, в коем она пребывала, выродившийся обряд, упоительная историческая слепота, затмевающая реальность…
Второй ответ, как можно было заранее предугадать, принадлежал представителям точных наук. И, вероятно, отчетливее других эту точку зрения выразил профессор Санкт-Петербургского университета Игорь Романцев, заявивший в интервью радиостанции “Эхо Москвы”, что бог здесь, скорее всего, ни при чем; мы, скорее всего, имеем дело с очередной трансформацией человека. В процессе социально-биологической эволюции, утверждал И. Н. Романцев, вид хомо сапиенс, человек разумный, традиционно рассматриваемый нами как “устоявшаяся модель”, в действительности уже несколько раз претерпевал принципиальные изменения. Мы знаем “человека пещерного”, жившего в Древних веках, “человека сельскохозяйственного” периода Античности и Средневековья, “человека индустриального” XIX и XX столетий, — причем каждый из этих “людей” обладал своей собственной цивилизационной спецификацией. То, что казалось чудом “человеку пещерному”: умение предвидеть будущий урожай, то есть векторное, ориентированное восприятие времени, было совершенно естественно для “человека сельскохозяйственного”: без этого он просто не смог бы существовать. То, что казалось чудом “человеку сельскохозяйственному”: умение видеть и слышать на расстоянии, летать по воздуху, передвигаться с помощью железных машин, было вполне естественным для “человека индустриального”, это его характерологические параметры, определяющие его как самостоятельный вид. Теперь на смену “человеку индустриальному”, продержавшемуся, кстати, в истории всего двести лет, приходит “человек когнитивный”, более соответствующий новой эпохе: человек тотальных коммуникаций, человек компьютерный, человек изменчивых информационных сред: те качества, которые он в этих средах приобретает, также кажутся чудом людям предшествующей эпохи. Хотя на самом деле они опять-таки вполне естественны, это лишь новые “щупы”, расширяющие сферу человеческого бытия. Пройдет двадцать лет, и “чудеса”, которым мы удивляемся, станут привычными, новые поколения будут воспринимать их как данность, встроенную в обычную жизнь.
Что же касается физического механизма данных “чудес”, то задачей науки как раз и является выяснение — в чем он, собственно, состоит, какова его материалистическая природа и каковы особенности его реального, воспроизводимого функционирования. Причем здесь следует подчеркнуть прежде всего свойство “воспроизводимости”. Это именно то, что отделяет научное знание от мистического. Если явление воспроизводимо, какой бы человек ни ставил эксперимент, значит, для науки оно действительно существует. Чудо тем и отличается от подлинных научных явлений, что в его создании принимает участие не только человек, но и бог. Поэтому чудо принципиально не воспроизводимо, для него требуется божественное волеизъявление, “санкция неба”. Именно воспроизводимость эффекта: он обнаруживает себя всякий раз, когда колокол начинает звонить, позволяет нам отнести его не к категории чуда, а к категории природных явлений.
Пока, разумеется, трудно делать определенные выводы, продолжал И. Н. Романцев, но, по-видимому, “человек когнитивный” способен на прямое взаимодействие с тонкой структурой Вселенной. Он, вероятно, может непосредственно вторгаться на уровень бытийной неопределенности и создавать “квантовые фантомы”, в которых материя и сознание не разделены. Это такая трансцензуальная магия, порожденная, видимо, нынешней плотностью всепроникающих информационных полей, семантическая логистика, приводящая к материализации некоторых гуманитарных интенций. Вот эту очень непростую механику нам и предстоит изучать…
И еще один неумолимый вопрос порождал эмоции, плещущие через край. Почему “присутствие бога” обнаружило себя только в России? Чем Россия принципиально отличается от множества прочих стран? С какой стати “эффекты трансцензуальности”, если уж так их по-научному называть, начали проявляться именно здесь?
Вопрос, надо сказать, весьма обоснованный. Ни в Европе, ни в США, ни в Азии, ни в Латинской Америке “эффект колокольного звона” по-настоящему зарегистрирован не был. Разумеется, время от времени вспыхивали и там разного рода сенсационные слухи об очагах “эпидемии праведников”, о неких “святых”, “подвижниках”, о чудотворных иконах, гробницах, мощах, но на проверку, которая следовала незамедлительно, все они оказывались измышлениями прессы или местных властей. Взрыва религиозного энтузиазма на Западе не произошло. Богослужение — там, где оно совершалось, — происходило по-прежнему в традиционно спокойном ключе. Ничто не свидетельствовало о наличии в нем каких-либо сверхъестественных экстремалей.
Более того, сама жизнь поставила любопытный эксперимент. Когда несколько “праведников” из России, решивших, видимо, что их священная миссия — нести благую весть народам, странам и языкам, приехали под видом обыкновенных туристов в Германию и, проникнув в один из берлинских соборов, ударили ровно в полдень в колокола, то никаких реальных последствий это не возымело. Плохо стало лишь нескольким эмигрантам, евреям по национальности, выходцам из бывшего СССР, но ни немцы, ни турки, занимавшие примыкающий к собору квартал, просто ничего не заметили. Говорило ли это об отсутствии у европейцев души, источенной прагматизмом и неуемным стяжанием благ, как немедленно, с нескрываемым торжеством, заявил пресс-секретарь РПЦ (кстати, сам богослужений не совершавший и недавно, с соизволения патриарха, сменивший рясу на гражданский костюм), или действовали тут какие-нибудь иные факторы (в частности, высказывались большие сомнения насчет “праведности” тех, кто эту акцию осуществил), однако ясно было одно: пока что данный эффект наличествовал исключительно в границах России.
Ответов на этот вопрос существовало великое множество. Можно было считать, например, что все дело заключается в избранности русского этноса: русский народ изначально духовнее, нравственней, выше, чем остальные народы, и потому бог для своего нового диалога с людьми обратил взор именно на него. Можно было считать, что это объясняется особенностями православия: самая древняя из христианских конфессий сохранила веру в начальной, незамутненной ее чистоте — и опять-таки бог не мог этого не оценить. Правда, существовали и более древние христианские конгрегации: Коптская церковь, Маронитская церковь, Армянская апостольская церковь. В логике данного рассуждения они должны были быть еще чище, еще духовнее, еще ближе к божественным небесам. Однако на такие мелочи, естественно, никто внимания не обращал.
Можно было также интерпретировать ситуацию в пространстве аналитических координат. Русский этнос сформировался в очень суровых условиях: скудные почвы, осложняющие земледелие, длинные суровые зимы, короткое лето, затянувшиеся войны со “степью” и необходимость платить в связи с этим чрезвычайно обременительный “военный налог”… Выжить в таких условиях возможно было только путем сверхусилия, путем ежедневного подвига, растянувшегося на века. И потому в подсознании русских сформировался некий “героический архетип”. Русский человек склонен не к делу, а скорее к деянию, не к целенаправленному, ежедневному, кропотливому улучшению быта, а к грандиозному фантасмагорическому изменению самого бытия. Русские не могут жить без “большой идеи”. Если не виден метафизический горизонт, если не обозначена цель, ради которой можно пожертвовать всем, то существование утрачивает для них всякий смысл. Отсюда знаменитая “русская тоска”, поражавшая, в частности, европейцев — не имеющая внятных причин, но укорененная в экзистенциальных основах. Когда европейцу плохо? Когда все вокруг плохо. Когда мир не устроен и не приносит ожидаемых благ. Когда плохо русскому человеку? Когда все вокруг хорошо. Когда некуда приложить силы и когда жизнь превращается в невыносимую череду тусклых дней. Русский — это не национальность, как принято почему-то считать, русский — это особое состояние, надмирный статус души. Это способ быть ближе к небу, а не к земле, способ быть ближе к богу, а не к плоти мирской. Если ты чувствуешь, что тебе скучно жить “просто так”, если не интересны тебе карьера, деньги, стандартно благоустроенный быт, если ты слышишь сквозь повседневность голос судьбы, значит, ты русский и другого жизненного пути у тебя нет…
