Андрей Столяров - Мы, народ...
На скринах, сделанных в основном с сотовых телефонов, видны скорченные фигуры, искаженные лица, выпученные от страха глаза. Президент, по слухам, упал в обморок, премьер-министр, серый, точно из гипса, сидя, окаменел, охране не удавалось его из этого положения разогнуть, председатель Госдумы рыдал, как ребенок, размазывая по щекам слезы, утирая пальцами хлюпающий покрасневший нос. Привести в порядок зал заседаний удалось только часа через полтора. А в течение второй половины дня жители столицы могли наблюдать необыкновенное зрелище: завывая сиренами, мигая лихорадочными огнями, пробивались сквозь пробки, стремясь выбраться из Москвы, целые правительственные кортежи. За ними хлынули чиновники рангом поменьше. Они бежали, как тараканы, спрыснутые кипятком, на своих “мерседесах”, “ауди”, “лексусах” и прочих лакированных монстрах. Через сутки в Москве не осталось вообще никаких властей. В заявлении, с которым на следующий день выступил лощеный пресс-секретарь президента, говорилось, что “правительство временно меняет место своей дислокации в связи с необходимостью обеспечить органам управления нормальный рабочий режим”. А еще через сутки выяснилось, что “эмигранты” осели в основном в районе Барвихи — там, где издавна располагался комплекс государственных дач, причем церкви на пятьдесят километров вокруг были закрыты и опечатаны: колокола с них сняты, иконы вывезены, службы запрещены, а охрана, расположившаяся по периметру, строго следила, чтобы на прибывающих в запретную зону не было даже нательных крестов.
Удивительную картину представлял собой Кремль. В течение двух-трех дней его покинули даже низовые технические работники. Безвременье утвердилось в пространстве, помнящем еще первых московских царей. Дряхлые ноябрьские пустоты знаменовали собой всевластие небытия. Остановилось древнее сердце России. Гражданский комитет Москвы, образовавшийся где-то к утру, как было заявлено, “для координации городских хозяйственных сфер”, предпринял несколько судорожных попыток взять ситуацию под контроль. Однако патрули, посылаемые за кремлевские стены, уже через пару часов в полуобморочном состоянии откатывались назад, необъяснимый страх охватывал каждого, кто оказывался внутри: у человека спирало дыхание, начинало, как сумасшедшее, колотиться сердце. Пылал воздух в легких, болезненно дергался всякий нерв, ладони и ступни быстро немели, точно погруженные в лед. Видимо, концентрация зла, накапливавшегося здесь много веков, была так велика, что просто растворяла в себе слабый человеческий разум. Кстати, часть патрулей вообще пропала бесследно, установить их судьбу до сего момента не удалось. Возможно, переступив черту, из-за которой не бывает возврата, они так и бродят в пространстве межвременного небытия.
В общем, Кремль перешел в состояние “запретной земли”, в состояние “черного града”, где окончательно распадается жизнь.
Он так поныне и пребывает в оцепенелой потусторонней дремоте.
Страх охраняет его лучше любых военных постов.
А теперь, пока конкретика Большого преображения еще к нам близка, попробуем ответить на вопросы, которые непрерывно, как пузыри в диком вареве, всплывают во взбудораженной прессе. Чем является в действительности загадочный “феномен колокольного звона”? Где находится его реальный источник — в небесной, запредельной сфере или в земной? Каков его физический механизм? И почему, если отбросить всякого рода популистскую болтовню, он проявил себя именно “здесь и сейчас”?
Собственно, тут могут быть только два принципиальных ответа.
Архиепископ Антоний (Карлатов) в своей известной статье, опубликованной еженедельником “Бог и мир”, писал: “Не подлежит сомнению, что нам дан некий знак свыше. Провиденциальный характер осуществляющихся событий настолько ясен, что не видеть его может только слепой. Бог никогда не оставлял этот мир. Однако сегодня непреклонная воля Его выражена прямо и однозначно. Нам дан шанс, сравнимый, по-видимому, с первым благовествованием. Нам указан тот единственный путь, следуя которому только и можно обрести спасение…”
Заметим, что архиепископ Антоний, кстати, возведенный в этот высокий сан всего лишь около года назад, является одним из немногих иерархов Русской православной церкви, кто сохранил способность к личному богослужению даже в нынешние времена. Архиепископское облачение на нем не вспыхивает, как у “греховного большинства”, крест не раскаляется (возможно, потому, что он деревянный, из кедра, а не золотой), приступы головной боли, по крайней мере внешне, также не обнаруживают себя. Ничего удивительного, что довольно-таки провинциальный Успенский собор, расположенный в старинном купеческом городе на Оке, где архиепископ Антоний произносит еженедельную проповедь, собирает сейчас громадные толпы верующих со всей страны.
Сама же Русская православная церковь, насколько можно было судить, пребывала в состоянии полного паралича. Кроме довольно невнятного обращения патриарха, где тот призвал “всех верующих, всех россиян уповать на божественную благодать, молиться, как подсказывает душа, и отвергать всякий грех””, никакой другой реакции с ее стороны не последовало. Русская церковь как будто отстранилась от жизни, ушла из мира, замкнулась в пустынном гносеологическом одиночестве. И такое состояние РПЦ вполне объяснимо. Православная церковь не могла преодолеть двойственность ситуации, в которой неожиданно оказалась. С одной стороны, бог (что бы под этим определением ни подразумевать) вдруг начал проявлять себя в мире с необыкновенной, убедительной силой. Со времени Иисуса Христа, с эпохи апостолов, пророчествовавших в разных концах земли, не происходило еще такого количества публичных чудес. Причем “сверхъестественная природа” многих из них действительно была столь очевидна, столь далеко простиралась за границы традиционных наук, что отрицать ее полностью было нельзя. Даже группа молодых астрофизиков из Ливерморского центра, прославившихся лет за пять до того оригинальной концепцией происхождения вакуума (вакуум есть “вечное нечто”, обращающееся во “временное ничто”), заявила о несомненных проявлениях разума, заметно превосходящего человеческий, и об острой необходимости создать современную, опирающуюся на факты “теорию трансцендентных онтологем”. Речь здесь шла о математической концепции бога, способной объединить физические и метафизические миры. И потому, вероятно, не так уж отклонялась от истины желтая пресса, которая с первых же дней поразительного российского “инобытия” истолковывала “русский трансцензус” именно как “второе пришествие”, как мистический сиквел того, что произошло две тысячи лет назад. Невочеловеченный бог все равно остается богом, и в его, божьей, воле — каким образом себя проявлять.
С другой стороны — в чем не было никаких сомнений, — “божественный дух” (будем пока использовать этот чисто теософский вокабулярий) категорически отвергал структуру и конкретные персоналии РПЦ. Точных данных у нас, разумеется, нет, но, согласно материалам сразу нескольких аналитиков, обобщивших в своих работах интернет-сообщения, приходящие с мест, около девяноста процентов православных священнослужителей, от низового клира до занимающих самый высокий ранг, оказались не в состоянии исполнять свой пастырский долг. Цифра, надо сказать, потрясающая. Получалось, что Русская православная церковь все предшествующие десятилетия (а может быть, и века) занималась чем-то не тем. Не представительством Царства божьего на земле, не спасением душ человеческих, поврежденных первородным грехом, не приближением к богу, в чем состояло ее земное предназначение, а какими-то мирскими делами, не имеющими, по-видимому, даже привкуса трансцендентности. Заметим, однако, что десять процентов праведников — тоже немало. В библейском Содоме, как свидетельствует Ветхий Завет, не удалось найти и десяти человек. Так что, возможно, еще не все потеряно. Возможно, есть еще внутри РПЦ ангелический, скрытый, пока не востребованный ресурс, на основе которого могло бы начаться церковное возрождение.
Тем не менее растерянность была колоссальная. Каждому непредубежденному наблюдателю становилось понятно, что Русская православная церковь попросту не соответствует христианству. Она давно уже превратилась в громоздкую бюрократическую машину, в корпоративный многоступенчатый механизм, озабоченный главным образом поддержанием собственного благополучия.
Нельзя сказать, что эта проблема не осознавалась. Тот же архиепископ Антоний в той же статье, вызвавшей, кстати, большой общественный резонанс, писал, что “следует безотлагательно пересмотреть сами основы нашего церковного существования, в первую очередь, вероятно, отказаться от слияния Церкви и государства. Та “симфония” веры и власти, которую мы унаследовали от Византии, то теократическое единство, которым мы гордились в течение многих веков, на самом деле является мифом. Вера, опирающаяся на силу, перестает быть верой и становится тотальной идеологической тиранией. Принуждение к любви превращает ее в бесплотный фантом. Надо, пока не поздно, исправить историческую ошибку: Церковь должна защищать не государство, не власть, а отдельного человека. Ибо человек есть творение Божье, в коем запечатлен нетленный образ Его, а государство, какие бы высокие принципы оно ни провозглашало, назвать таковым нельзя. Вера укрепляется только верой. Православная церковь должна из хтонического реликта стать живым Царством любви. Это и есть способ ее бытования на земле, подлинная синергия — совместная деятельность человека и Бога…”
