Виктор Мартинович - 墨瓦 Мова
Я внимательно посмотрел на Красного столба. Рядом с этой женщиной он выглядел, как потрепанный жизнью волк. Даже взгляд у него был какой-то забитый, исподлобья, как у собаки. Разве что не вилял хвостом жалко и влюбленно. И куда делся весь его кровожадный шарм шизоида с гранатой, бультерьера без намордника? — Да, Элоиза. Я же и есть, в каком-то смысле, Сварог, – мягко попытался он защититься. — Славянский бог неба. И небесного огня. — Ну я вот что тебе скажу. На Сварога он пока не тянет, – хозяйка повернулась ко мне, продолжая выстебывать своего соратника. – Может быть, после того как еще с дюжину глупостей отмочит, еще жменю пуль словит, тогда и станет Сварогом. А пока он просто Рог. Рог, а не Сварог. Простой, упертый, негибкий. Рог коровы. Нет, даже не коровы – вот у коровы рога что надо, хорошо боднуть может. А этот – козлиный рог. Старого такого козла рог.
Надо было видеть, с какой нежностью она над ним издевалась. Как старшая сестра над младшим братом. Сварог побагровел от таких публичных подколок, но злобные взгляды кидал только на меня и на Чу Линя. Я понял, что по натуре он скорее медведь, чем бультерьер. Медведь или зубр. Здоровый, косматый, накачанный, но добродушный. И где-то под шерстью и броней у него есть сердце. Элоиза снова стала серьезной. — Идет война, – повторила она. – Мы спасаем слова. Ищем упоминания утраченных синонимов, работаем с воспоминаниями. Время от времени выходим на редкие экземпляры. За каждым из нас следят. Постоянно. Нас ведут, подслушивают, записывают. Поэтому если вдруг нам удается добыть настоящее сокровище, с одним или несколькими новыми словами, выражениями, контекстами или грамматическими конструкциями, мы всегда должны решить проблему его безопасной транспортировки сюда. Бывает, что втемную пользуемся багажом людей, которые не подозревают, помогают нам нечто провезти через границу. Это, кстати, не наше изобретение, это еще в двадцатом веке придумали триады в Азии. Так получилось и с тобой. — Но почему вы не разместите центр сопротивления за границей? В Варшаве или Вильнюсе, где мова не запрещена? – этот вопрос показался мне абсолютно логичным. – Там можно было бы надежно спрятаться. Но она лишь хмыкнула: — Какой смысл в сопротивлении за границей? За границей – эмиграция, а не сопротивление. Это наша земля. И мы отсюда не уйдем.
Это был нелогичный аргумент. И именно из-за этого ему ничего невозможно было противопоставить. — Нам рассказали про тебя, твоя неуловимость давно уже стала притчей во языцех. Мы немного напряглись, потому что в Варшаве ты напился и стал чесать языком. Но границу прошел гладко. Потом наш сорок девятый не выполнил приказ. Потом книгу уничтожили. Мы не успели. Ты знаешь, что это за книжка? Я пожал плечами: — Там стихи. Какой-то русский поэт. Элоиза хмыкнула, и я поспешил уточнить: — Русский поэт со странной фамилией. Наверное, еврей. У евреев всегда имена странные. Я вот в школе с одним учился, и его звали Изя. Потому что он – еврей. Элоиза снова хмыкнула, и я, предчувствуя ее издевательства, сделал еще одну попытку: — Неужели Шекспир – белорусский поэт? — Шекспир – классик английской литературы. Но дело не в Шекспире. Эта книжка, Сережа… — она сделала паузу и заговорила быстро и страстно. – Это абсолютно уникальная книга, издание 1989 года, в твердой обложке, вышедшее еще в БССР. Вот представь: империя рассыпается, в Москве заканчивается горбачевская перестройка. И тут, в Минске, в государственном издательстве, выходит то, что ходило по рукам примерно так, как сейчас распространяется мова – в самиздатовских перепечатках, фрагментах. Знаменитый перевод сонетов Шекспира, сделанный Владимиром Дубовкой. Дубовка – это чудо и дар всем нам. Он самый крупный поэт из тех, память о ком дошла до нас из ХХ столетия. И самый забытый, затертый плечистыми шеренгами писателей-коммунистов, певцов коллективизации и репрессий. Что ни деталь биографии, то странность. Мы, как археологи, восстанавливали Дубовку по фрагментам, по сохраненным на серверах бекапам страниц, которые были уничтожены десятилетия назад, по архивам, которые еще не были к тому моменту опустошены. Кстати, фотографию его нам найти так и не удалось, его внешний облик, выражение лица утрачено навсегда. Человек прошел сталинский ГУЛАГ, но в его душе… — она снова сделала паузу. Я заметил, что каждый раз, когда ей хотелось сказать что-то поэтичное, она себя останавливала, может быть, чтобы не выглядеть слишком сентиментальной. Как я ее понимал! — У нас был шанс спасти сонеты Шекспира в переводе Дубовки, — продолжила она. — Там такая красота… Я видела один, только один, – она вздохнула и прочла ровным голосом, почти без интонации:
Твой вобраз, на здзіўленне мастакам,
У сэрцы вока мне мае стварыла.
Жывая рама для яго – я сам.
У ім – выдатная мастацтва сіла[31].
— Красиво, – прошептал я. — Да, очень, – кивнула она. – Но это – не главное. Дубовка – представитель старой национальной интеллигенции, его стихи крайне лексически разнообразны, он очень обогатил мову. Но многое ушло вместе с ним. Исчезло навсегда. И вот к нам поступила оперативная информация о том, что среди его переводов Шекспира есть слово. Очень важное слово, которое считалось утраченным. Может быть, самое главное из тех, за которыми мы охотимся, – она замолкла. Наклонила голову и закрыла губы рукой. Я успел подумать, что она, наверное, ничего и не скажет мне об этом слове, потому что если она считает книжку уничтоженной, то и нет смысла печалиться об утраченном. Но она, судя по всему, подбирала слова, чтобы объяснить. — Вот смотри. Сегодня в нашей обедневшей мове, лексика которой прорежена пулеметными очередями разнообразных запретов, осталось два слова для передачи чувств между мужчиной и женщиной. Первое, страстное, горячее, называется «каханнем». К счастью, у нас сохранилась страница из русско-белорусского словаря, который расшифровывает «каханне» как «чувственное влечение» одного человека к другому.
Второе слово для передачи чувств – «любоў». Человек с любовью может относиться к работе, кошке или даже Рогу. Я вот к Рогу отношусь с искренней любовью. – Элоиза бросила на Красного столба быстрый ироничный взгляд. Красный столб покраснел. – Но когда-то было и третье слово, Сергей. Слово, обозначающее чувство, которое выше «чувственного влечения», чувство иной природы, чем братская «любовь». Слово, — и тут она подняла голову в мечтательной задумчивости, — слово, которое вмещает всю нежность связи между тобой и твоим любимым.
Пламя отражалось в ее глазах ярче северной звезды, горящей у нее на груди. Сварог и Мастер благовоний куда-то исчезли, как исчезли и вооруженные солдаты за дверями, как исчезли и сами двери. Мы остались наедине. У огня во тьме. Женщина рядом со мной говорила о чувствах словами, которых больше не существует. — Знаешь, Сергей… Знаешь, это слово, которое передает не страсть или желание, не дружескую эмпатию, оно и было самым верным. Оно и означало реальную «любовь», чувство, которое в нашей мове после утраты сонетов осталось без названия. Потому что случается так, что ты совсем не пылаешь страстью к человеку. Но он приятен тебе, приятно быть рядом с ним. Приятно смотреть на него и слушать его. И такая привязанность, которая основана не на одержимости, не на похоти… — Я понимаю! Я так понимаю! – взволнованно сказал я и поднял руку, чтобы прикоснуться к ее руке. Но понял, что нельзя. Мне нельзя к ней прикасаться. Но очень хочется – без страсти или «чувственного влечения», просто тепло и нежно прикоснуться, без «кахання», которого, конечно, нет, и без «любові», потому что любовь у меня может быть и к Рогу. Тут – нечто третье, но нельзя, нельзя. Я отдернул руку и положил ее себе на колено. — И вот, собственно, в чем вопрос, – она посмотрела по сторонам, вероятно, возвращаясь в реальность, из которой выключилась. – Слово это утрачено навсегда. Оно не встречается больше ни в одном тексте. Но ты, конечно, читал книгу, когда нашел ее у себя. Я нервно сглотнул. — Читал, перечитывал, получал кайф. Может быть, за что-то зацепился? Может быть, что-то осталось у тебя в голове? Что-то из странных, незнакомых тебе прежде слов? — Мне нужно подумать, – сказал я. — Но, может быть, сейчас, вот наобум? Первое, что приходит в голову? — Мне нужно подумать, – тут стоит отметить, что все это время я разговаривал с ней по-русски, потому что на мове тогда и слова сказать не мог. Поэтому я сформулировал ответ примерно так: «Я, конечно, читал книгу и перечитывал, но сразу в голову ничего не приходит. Надо посидеть. Сконцентрироваться». Ложь давалась мне как всегда просто. — Хорошо, тогда подумай, – сказала она разочарованно. Кажется, она решила, что если слово не пришло сразу, то больше оно не всплывет никогда. И поэтому я добавил: — Знаете, при употреблении есть такой эффект – прочитанное сохраняется где-то в подсознании… А потом – бабах! И приходит в голову. — Рог, оставь ему свои контакты, – приказала она. – Если что-то всплывет, вези его прямо ко мне, без всяких этих ваших извращенных проверок длиной в месяц.
