Виктор Мартинович - 墨瓦 Мова
Я услышал, как Сварог хлюпнул носом. Один шморг, который пронесся эхом по комнате. Люди, которые погибают и убивают других, жестокие и способные на необъяснимую кровожадность, порой становятся удивительно сентиментальными, когда речь заходит об их идеалах. Я стал лучше понимать Сварога. — Всего этого больше не существует. За мову сначала брали на улице. При официальном ее статусе государственного средства коммуникации. Когда милиционеры слышали, что человек говорит не по-русски, подходили и забирали. По статье за мелкое хулиганство. «Махал руками, ругался матом», — писали в постановлениях судов. Потом лишили возможности учиться на мове. Потом объявили ее наркотиком и уничтожили все книги. Я очумело молчал. Перед тем как убрать свою руку, хозяйка еще раз сжала мою. И спросила, с издевкой: — А ты, дурак, думал, что мы тут наркотиками торгуем?
Джанки
Белорусская культура? Нет, не слышал! Белорусская литература? А вам самим не смешно? Белорусское государство? Ну да, несколько месяцев в 1918 году, под немецкой крышей. Потом пришли советы. Было еще что-то непонятное с 1991 года, Времена Скорби, но довольно скоро после них пришли китайцы. И навели, наконец, порядок.
Я не специалист по истории болот, но кое-что рассказать могу. Ну да, было какое-то Союзное государство Северо-Западных территорий и России. Говорят, что тут, в Минске, был распространен какой-то смешной диалект, состоящий из искаженных лексем русского и польского языков. Какая страна, такой и язык, а чо?
На диалекте болтали змагары и возрожденцы, то есть — потенциальные эмигранты, потенциальные рабочие, занятые в производстве магнитиков на холодильник. Все остальные стремились к чистоте русского языка и русской нации. Пушкин, «Любэ», Стас Михайлов, Земфира, Верка Сердючка. Еще были какие-то крайние националисты. Пиво «Оливария», берцы, хаки, фа, антифа. Слава нации – смерть врагам. Но враги тут исторически составляют этническое большинство, поэтому националисты постепенно исчезли, будто бабочки, объявившие войну воробьям.
Потом Россия пригласила в торговый союз Китай, чтобы вместе противостоять беспринципному загнивающему Западу. Примерно лет через пять после этого никакой России уже не было, только Китай. Для того провинциального минского диалекта не осталось на геополитической карте континента. Местная молодежь, стремящаяся к ценностной нише «city intellectual» или «upper middle», учила китайский язык. Все остальные – прекрасно обходились и литературным русским.
Вы спрашиваете о культуре? Что ж, о культуре у меня следующие соображения. Китайцы подражают японцам. Смотрят японское аниме, одеваются как японцы, растят длинные волосы, как японцы. Покупают все эти странные японские игрушки: покемоны, шимаджиро[29], ракобо[30], чебурашки. Все время демонстрируют болезненный японский dedication. Повсюду вешают флажки и стикеры с девизами. При этом киотский менеджер со скином «поднять продажи Минамото к концу года» на рабочем планшете выглядит внятно и по-настоящему, а китаец с наклейкой «хочу хорошо заработать к следующему циклу Луны» на стене кухни, на которой он сортирует куриные потроха, выглядит как фейк и карикатура. Ведь уже по тому, как он работает, без страсти, с ленцой, заметно, что ему этих куриц потрошить до конца жизни. Как вариант – чистить рыбу (скачок по карьерной лестнице). И надеяться, что флажок «хочу хорошо заработать к следующему циклу Луны» когда-нибудь подействует.
Китайцы пьют не такой качественный зеленый чай, как японцы, но, черт побери, с такими же медитативными лицами, как японцы. Они даже могут провести чайную церемонию, во время которой с покерфейсом будут подсчитывать свои доходы за месяц, в отличие от японцев, которые целиком отдаются процессу приготовления и употребления чая.
Но мы, русские, еще хуже. Мы подражаем китайцам, потому что китайцы нам ближе и понятней. Мы думаем, что китайцы – задумчиво-загадочны и преданы своему делу. Не понимая, что мы видим только отражение отражения. Мы в культурной жопе, причем эта жопа – не наша, а китайская. А вы говорите, «белорусская культура»!
Барыга
Я сидел молча и пытался осознать услышанное. Мова, наркотики, триады, Госнаркоконтроль — все это лихорадочно крутилось в голове. — Хочешь липового отвара? – спросила Элоиза. — А что это? – я никогда не слышал о таком напитке. — Это то, что пили тут во времена, когда китайцы наслаждались зеленым и красным чаем.
Хозяйка взяла большой медный чайник и поставила его на огонь. — Не надо! — остановила она Мастера благовоний, который бросился ей помогать. — Не надо, Чу Линь! Я знаю, что на аудиенции у каждого есть свои церемониальные обязанности, и твои состоят в том, чтобы готовить чай для гостя. Но это, во-первых, не чай. Во-вторых, у нас тут, на этой земле, свои понятия о гостеприимстве. И позволь же мне заварить липовый цвет самой. Чу Линь поднес Элоизе большой серебряный ларец с сухими желтыми соцветиями. Она щедро бросила в чайник сразу несколько жменей. Я тем временем нашел в сказанном Элоизой противоречие: — Погодите. Но «приход» от свертков действительно есть. И он – сильный. Если бы его не было, никто не покупал бы мову. — Может быть, может быть, – пожала плечами хозяйка. – Мы с Рогом всю жизнь только на мове и разговариваем. И поэтому никакого помутнения сознания при прочтении текстов не ощущали. — Но откуда же этот психоделический эффект, если мова, как вы говорите, раньше была не чем иным, как нашим родным языком? Элоиза снова заговорила с сильным чувством: — А ты попробуй навязать нации другой языковой порядок и полностью запретить исконные слова родного языка. Мову, на которой была взращена нация. Слова песен, которыми убаюкивала тебя в коляске мать. После этого дай родиться и повзрослеть совсем без мовы одному поколению. И вот этому поколению без родины и корней, продай фрагменты родных текстов за деньги, из-под полы, с угрозой лишения свободы на 10 лет «за наркотики». «Кайф» возникнет сам собой, от столкновения сознания с тем кодом, по которому структурировано бессознательное. Я не понял слова «бессознательное», поэтому решил промолчать. Элоиза, подумав, решила уточнить: — Ни в одном месте на земле не ставили настолько варварских экспериментов. Даже в Ирландии времен правления английской администрации, даже на Шри-Ланке! Никто и никогда не ставил задачу полного уничтожения слов. А поэтому – кто его знает! Если бы англичанам запретили говорить по-английски и этот запрет длился бы на протяжении жизни целого поколения, возможно, следующее поколение начало бы переться от английского языка, как от наркотического стаффа.
Чайник начал плеваться кипятком. На плетеном лозовом подносе появились фарфоровые чашечки. Хозяйка взяла чайник и налила мне отвара. Жидкость была прозрачной и почти бесцветной. Глоток обжег мне гортань. Никакого вкуса. Почти как вода. Но на втором глотке возник и начал распускаться во рту приятный цветочный аромат. Этот вкус был тонок, как акварельный рисунок, и по сравнению с ним обычный китайский чай показался бы грубой, насыщенной масляной живописью. — Красиво! – не выдержал я. – Именно так. Не вкусно, а красиво. Она глотнула из своей чашечки и наклонилась ко мне через подлокотник кресла: — Ты бы еще мой отвар зверобоя попробовал. Он темный получается, с горчинкой. — Вы говорили, что я могу оказать вам какую-то помощь, – напомнил я, потому что мне показалось, что я уже и так потратил много ее времени. Не получить бы потом по печени от Мастера благовоний. Элоиза немного помолчала, собираясь с мыслями. — Понимаешь, Сережа. Идет война. Невидимая. Мы воюем за каждый сверток, за каждую страницу. Наши люди проникают в иностранные библиотеки, делают копии того, что еще не украдено, а украдено практически все, причем – не нами и не теми, кто торгует без нашего прикрытия. Крадут и уничтожают наши враги. Их знания о мове более обширны, чем наши. Говорят, что там у них в главном здании, за бетонными стенами и электронными системами охраны, библиотека на четыре тысячи томов, и каждый из них – уникален, потому что все аналоги старательно уничтожены. Как только они соберут все — сожгут. Или не будут жечь, а спрячут в подземном хранилище навсегда. Такой вот музей запрещенного наследия. Язык, на котором не разговаривают и на котором даже не умеют читать – мертвый язык. И тогда у нас не останется ничего. Даже воспоминаний. Она выловила несколько липовых соцветий из своей чашки и бросила их в огонь. — Идет война, — повторила она. – И мы в ней – не торговцы. И не мародеры, наживающиеся на людском горе. Мы – спасители. Гуманитарная миссия ООН. Мы спасаем слова. Выслеживаем, составляем описи. Есть своя библиотека и у нас – но это, к сожалению, одна полка. Одна полка печатаных книг. Изданных в разные годы и в разных местах. Двенадцать томов, два – без обложки, еще два – собраны по странице и склеены. Ну и, конечно же, горы разрозненных фрагментов: абзацы текстов из неизвестных книг навсегда утраченных авторов. Кто их написал и когда — установить сейчас невозможно. Наши лингвисты работают с этим богатством: разбирают, сопоставляют, каталогизируют. Но до сих пор нет ни одного учебника – их находили и уничтожали в первую очередь потому, что они «несут наибольшую опасность». — Нам бы вместо этих соплей три взвода солдат на захват телевидения бросить! – подал голос Сварог. – За десять минут мову бы вернули. И почти без крови! — Видишь, — доверительно понизила голос хозяйка, — у нас нет ни единого мнения по поводу оптимальной стратегии действий. – У армейских генералов назревает радикальный силовой вариант, который мне кажется космической глупостью. — Сварог безопасных путей не ищет, – заметил я, с уважительной улыбкой повернувшись к нему. – Брутальный мужчина! Настоящий полковник! — Это страшилище представилось тебе Сварогом? – Элоиза иронично скривила губы. – Сварог? Рог, ты ему так представился?
