Песах Амнуэль - Тривселенная
Генриха Натановича всегда — с той первой ночи — поражала способность Наташи открыто обсуждать интимные детали. Сам он этого не выносил, все, что происходило между ним и женщиной, любой, пусть даже самой подзаборной, из конторы «Всегда к услугам», составляло тайну, точнее — таинство, тем и было ценно для жизненного опыта, личного, а не общественного… Наташа была другой, будто они поменялись ролями: он в этом партнерстве играл женскую партию, а она — мужскую. Играла и бравировала этим.
— Тебе было хорошо? — спросил он, сделав над собой усилие. Он знал: Наташа хотела услышать именно этот вопрос.
— О-о! — застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, — подумал Генрих Натанович, — что она вспоминает: слова или ощущения?
— Я заказала столик в «Антарктике», — сообщила Наташа. — Поужинаем, а потом — ко мне. В семь.
— В восемь, — поправил Подольский. — В шесть я буду в синагоге, освобожусь в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь…
Наташа не услышала, она уже погрузилась в океан математических ассоциаций, которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто не интересны. За математикой Наташа не различала истины — Генрих Натанович был уверен в этом.
Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в ресторан ровно в восемь, и каждая минута опоздания обернется потом для него добавочным часом нежных, но утомительных приключений в постели. Однако и раввина Чухновского не заставишь быстрее делать то, что он делает. Пинхас Рувимович не любит суеты, у него все основательно, и это большое счастье, что он уже почти готов согласиться… Почти. В последний момент он может сказать: «Нет, это исключено». И ничего не поделаешь.
Если разобраться, все это бред. Точнее, бред с точки зрения ортодоксальной науки. Чухновский — служитель Бога. Он считает, что, помогая Подольскому, выполняет Его волю. А Генрих Натанович в Бога не верил, и не потому, что его так воспитали, родители были людьми по крайней мере сомневающимися, нет, он не верил потому, что знал слишком много о том, как формируется в подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек, научившийся входить в чужие инкарнационные пространства, не может верить в высшие силы.
— Знаешь, Гена, — сказала Наташа, и Генрих Натанович вздрогнул. — Сегодня ты не зря покопался во мне. Я имею в виду, — добавила она с легким смешком, — не физическую сторону дела…
— Да, — прервал Подольский, — сегодня было нормально.
Он подошел к Наташе, она подняла голову, и Подольскому ничего не оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и он слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они играли друг с другом, Генриху Натановичу было неудобно стоять, он боялся, что потеряет равновесие и вместе с Наташей окажется на полу.
Он отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал строго:
— Всему свое время.
— Не нужно тебе ходить к этому раввину, — сказала Наташа. — Информации никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы выясним, что могло убить твоего Абрама.
— Мы договорились, — коротко сказал Генрих Натанович. Наташина математика не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в записи физические изменения, связанные с появлением на теле Абрама жаркого следа ладони.
— Я постараюсь прийти пораньше, — сказал он, направляясь к двери.
— Буду ждать до половины девятого, а потом приглашу дежурного парня, — предупредила Наташа. — Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер.
Генрих Натанович не стал слушать.
Глава пятнадцатая
— Я вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, — произнес голос Чухновского, и Аркадий открыл глаза, будто раздвинул шторы на окне: брызнуло солнце, заливая светом пыльную комнату. На самом деле это было потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет.
— Что? — спросил Аркадий. Он не очень понимал, где находится, и еще меньше — кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим почти двести лет назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой.
— Я, — повторил раввин, — сказал вам сразу, что речь идет о силах, с которыми частным детективам бессмысленно иметь дело.
Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели, Чухновский в привычной своей позе — чуть наклонясь вперед и с раскрытой книгой в руках — стоял у книжной полки, а Лев Подольский сидел за столом и на Аркадия не смотрел.
— Что, — спросил раввина Аркадий, — что вы сделали для Генриха Натановича Подольского? О чем он вас просил?
— Обращение к небесным силам о наказании отступника, — объяснил Чухновский. — Пульса денура. Я не мог провести обряд по всем правилам, для этого нужен миньян, а где бы я нашел еще девять евреев, если Генрих Натанович не хотел огласки? Пришлось ограничиться другой молитвой. Я не думал, что она окажется столь же эффективной…
— Кто был отступником? — спросил Аркадий. Не то, чтобы он не знал ответа, но всегда убеждает не собственный вывод, а прямое признание, для сыщика факт немаловажный. Защитник может в судебном заседании твердить о презумпции невиновности, но сыщику важно услышать от задержанного: «Да, я это сделал», чем бы потом ни обернулось расследование.
— Кто, кто… — пробормотал раввин. — Никто, как я теперь понимаю! — неожиданно озлился он. — Но еще вчера я думал… Впрочем, давайте-ка я, наконец, объясню вам все в деталях.
— Могли бы и раньше, — вздохнул Аркадий.
— Нет, — возразил Чухновский. — Если бы я вчера начал говорить вам о смысле обряда пульса денура и о том, как на самом деле понимаю гибель Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый?
— Он бы вас записал в свидетели, пытающиеся помешать процессу расследования, — вместо Аркадия ответил Виктор.
— М… ну, вам виднее. Так о чем я? Подольский впервые пришел в синагогу год назад…
— Можете опустить ваши первые беседы, — сказал Виктор. — Это уже записано, давайте сразу со второй половины.
— Со второй… — с сомнением сказал раввин. — Ну хорошо, хотя… — Чухновский принял, видимо, для себя какое-то решение, и речь его потекла плавно, даже монотонно, будто рассказ свой он записал много дней назад и сейчас зачитывал вслух.
— Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович приходил в синагогу не потому, что хотел возвратиться к религии. И не потому, что хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе, о противоречиях, которые якобы содержатся в Книге, сначала я разъяснял ему суть, потом он разъяснял суть мне… Как понимал, конечно. Беседовали мы и о жизни. Я понял его: это был человек, беспросветно одинокий. Не в физическом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы одиноким даже в том случае, если бы был женат и окружен сонмом детишек. Разговаривая со мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он оставался в глубине души холоден, одинок и расчетлив, это было в его глазах. О смерти своего предка он рассказал мне как бы походя, но его поза, напряжение, неожиданно возникшее в голосе, взгляд показали мне, что он к этому рассказу подбирался, как подбирается следователь к вопросу, который должен решить исход дела. Между нами установились достаточно доверительные отношения, но в тот вечер я торопился на молитву, и Генрих Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он специально выбрал именно этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы то ни было, я спросил:
«Почему вас волнует это старое преступление?»
«Загадка, — ответил он. — Эта загадка кажется мне интереснее, чем все закрученные детективные истории…»
«Вы любите детективы?» — удивился я, поскольку предыдущие наши беседы заставляли скорее предположить обратное.
«Нет», — сказал он и, помолчав, добавил: «Здесь другая загадка».
На следующий вечер Генрих Натанович пришел раньше обычного, и мы беседовали о сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не решенная проблема: как снять противоречие между наукой, полагаающей, что Вселенная в ее нынешнем виде существует около двадцати миллиардов лет, и иудаизмом, однозначно утверждающим, что мир был создан пять тысяч восемьсот семьдесят три года назад. На мой взгляд, противоречие надуманное, но я внимательно выслушал аргументы Подольского, понял, что разговор этот для него праздный, интересуют его совсем иные вещи, и спросил, поставив Генриха Натановича в тупик:
«Вы полагаете, что сможете, используя только архивные материалы и логику, выяснить истину в деле вашего предка?»
Подольский помолчал, его поразила моя проницательность. Потом он сказал:
«Нет. Логика здесь бессильна. Я поступил иначе. И еще: вы правы, детективная сторона этой трагедии интересует меня меньше всего. Меня интересует проблема преступления и наказания в этом мире».
