Песах Амнуэль - Тривселенная
В спальне между тем послышалось движение, скрип кресла, Яков узнавал звуки, он слышал их каждое утро: хозяин встал, приподнял полы халата, чтобы они не волочились по полу, сделал шаг, другой, шел он, судя по звукам, не к двери, а куда-то вправо, то ли к шкафу, то ли к окну.
— Дурак ты, — сказал хозяин, и неожиданно тишину дома разорвал такой дикий, такой невообразимо высокий вопль ужаса, что ноги Якова подогнулись, он понял, что падает головой вперед и сейчас ударится виском о косяк, и…
Он едва избежал удара, вытянув вперед руки, а вопль все еще звучал — пронзительный, как визг котенка, которому отрезают хвост тупым ножом. Яков ухватился обеими руками за этот вопль, будто он был материален, будто вопль обратился в веревку, натянутую меж ушей и рвущую барабанные перепонки, и нужно было ослабить натяжение, и только тогда…
Вопль смолк.
В тишине, где удары собственного сердца слышались отбивающими время курантами, Яков поднялся с колен и заставил себя распахнуть дверь.
В кабинете стоял сумрак, оконные ставни лишь наполовину были раскрыты, и свет проникал сквозь довольно узкие щели. Там, где Яков ожидал увидеть хозяина, не было никого. Он сделал шаг вперед и повернул голову влево. Кресло, где хозяин проводил обычно утренние часы, тоже пустовало.
Тихий шорох раздался за спиной, и Яков резко обернулся, мгновенно покрывшись липким потом. Хозяин стоял у притолоки, держался обеими руками за деревянную стоячую вешалку и смотрел не на Якова — похоже, что секретаря своего он попросту не видел, — а на какое-то место у стола. Страха в лице хозяина не было. Он смотрел пристально, что-то искал глазами, но внешне был спокоен, просто сосредоточен сверх меры.
Кто же кричал?
Хозяин продолжал смотреть на что-то, невидимое Якову, и, проследил за его взглядом, секретарь обнаружил наконец предмет, стоявший на самом краю стола, — пузырек с притертой пробкой и темной жидкостью внутри. Совсем немного жидкости, даже на ложку не наберется. Лекарство?
Яд?
А куда делся человек с высоким голосом, тот, кто утверждал, что умер месяц назад? Хозяин был в комнате один. Гость не мог уйти через дверь, ведь Яков держал ее с той стороны обеими руками. Гость не мог уйти и через окно — как бы он спрыгнул со второго этажа, да еще сквозь закрытые рамы?
Может, гость спрятался и сейчас набросится на Якова?
Что здесь происходило, черт возьми?
— Яков, — сказал хозяин блеклым невыразительным голосом. — Подай-ка мне этот пузырек.
Абрам сделал шаг вперед, потом второй, шел он на прямых ногах, не сгибая колен, и потому выглядел нелепо в своем волочившемся по полу халате — будто фонарный столб, сошедший с места. Яков отступил к столу, но хозяин прошел мимо и опустился в кресло.
— Дай пузырек, — сказал он. — Не знаю, какую гадость он туда намешал, но наверняка у нее нет ни вкуса, ни запаха. Не люблю горькое…
Яков протянул руку. Точнее, ему показалось, что протянул, он приказал мышцам сделать именно это движение, но рука продолжала висеть плетью, у нее были свои соображения и свой страх, которым она не делилась с мозгом, и Яков не смог справиться с этим неожиданным и пугающим бунтом собственного тела.
— О Господи, — сказал хозяин. — Ты-то чего боишься? — в голосе его звучало презрение, и Яков понял, что презрение в голосе Абрама звучало всегда — и тогда, когда Абрам помешал счастью Якова, и потом, когда принимал его на работу, оказывая бывшему сопернику благодеяние. Абрам всегда презирал Якова. И теперь тоже.
Хозяин привстал и взял с края стола пузырек, выглядевший холодным, но, видимо, все-таки горячий, потому что Абрам странно зашипел, прикоснувшись к стеклу, но руку не отдернул, наоборот, обхватил пузырек крепко, чтобы не выронить, и быстрым движением другой руки вытащил пробку. В следующую секунду пробка, отброшенная, полетела в угол комнаты, а содержимое пузырька, булькнув, перелилось в горло хозяина.
Упав на пол, пустой пузырек глухо звякнул.
И ничего не произошло.
Абрам и Яков смотрели друг на друга, и лицо хозяина приобретало обычное для него выражение уверенного спокойствия.
— Ну вот, — сказал хозяин. — Я же знал, что он фигляр. Я отнял у него деньги и правильно сделал, он бы пустил их по ветру.
— Кто? — пересохшими губами спросил Яков.
— А? — хозяин на мгновение отвлекся от своих мыслей. — Это ты… Еще одно ничтожество. Не понимаю… — он задумчиво прищурил глаза. — После того, что я сделал с тобой… Если бы это устроил ты, я бы убил тебя — тогда же и убил бы. А ты просто ушел.
Яков почувствовал вдруг, что опять владеет собственными руками. Он поднял их и протянул к горлу хозяина.
— Эй, — сказал Абрам, — ты что? Поздно, милый мой, поздно. Ни к чему.
Яков и сам понимал, что — поздно. Ничего не изменишь в этом мире. И если было — то было, так решил Творец.
Яков хотел сказать, что Создатель накажет Абрама, когда настанет время, непременно накажет, и очень скоро… Он так думал — скоро, но не ожидал, что «скоро», которое он мысленно отдалял до времени Страшного суда, наступит с такой ужасающей быстротой.
Глаза Абрама неожиданно расширились, в них заполоскался ужас, смешанный с непониманием, а спустя мгновение ужас захлестнул и Якова, потому что на правой щеке хозяина начало проявляться и чернеть пятно, он опаляло, как огонь печи, от него исходил жар, заставивший Якова отступить. Пятно явственно приобретало форму левой ладони — пальцы, вцепившиеся в щеку хозяина мертвой хваткой, отпечатывались более темным и выглядели (именно так чувствовал Яков — выглядели) более жаркими.
— Ты… — голос хозяина оставался спокойным, но в нем уже слышались предсмертные хрипы. — Ты… Ничтожество… Дай воды.
Он умер в следующее мгновение, голова откинулась, а черный отпечаток ладони на щеке приобрел окончательность, как подпись убийцы. От пятна, как показалось Якову, шел дымок. Запахло паленым мясом — или это была лишь игра воображения?
Тогда, понимая уже, что Абрам умер, Яков совершил поступок, совершенно бесполезный с точки зрения здравого смысла. Впрочем, о смысле ли он думал в ту минуту? Ему представилось лицо Хаи — юное и радостное лицо девушки, которой только что признались в любви.
Яков поднял со стола нож, которым Абрам обычно чистил яблоко, и резким движением вонзил лезвие в грудь мертвеца. Толчком выступила кровь, окрасив рубашку в цвет, которого Яков боялся больше всего на свете. Если бы Яков мог соображать, он бы подумал о явившейся ему странности — кровь не могла пульсировать в мертвом уже теле Абрама.
Но думать Яков в тот момент был не способен. Он мог — впервые в жизни — только действовать.
Яков перетащил Абрама на кровать. Босые ноги (теплые комнатные туфли упали и остались лежать под столом) свешивались почти до пола, глаза задумчиво смотрели в потолок, будто Абрам не понимал, чего от него хочет его унылый и трусливый секретарь.
Яков огляделся — в кабинете был обычный порядок, ничто не сдвинуто, бумаги на столе лежали ровной стопкой. Он посмотрел на Абрама — в последний раз — и похолодел: след ладони на щеке быстро светлел, от ожога остался только розовый полукруг, новая нежная кожа. Еще мгновение — и на кровати лежал человек, убитый (это было очевидно даже для ничего не соображавшего Якова) ударом ножа в грудь.
Яков бросился к двери — первым осознанным желанием было: бежать. Бежать, куда глаза глядят. Потому что все подумают: убил он.
Никуда не убежишь. Соседи. Прохожие. Не спрятаться.
Видимо, в подобные минуты включаются не резервы сознания — их у Якова просто не было, — а иные этажи интуиции. Яков повернул в замке двери ключ, а потом, раскрыв обе створки, свел их вместе и попробовал закрыть дверь так, чтобы создалась иллюзия, будто Абрам заперся изнутри. Это почти удалось, но влотную дверь не закрывалась, и тогда Яков спустился в кухню, взял висевший на доске топорик и, вернувшись наверх, принялся крушить дверь и стонал при этом, и рычал, и плакал, и даже пел что-то, и остановился только после того, как левая створка повисла на одной петле. Яков ворвался в кабинет и увидел лежавшее на кровати тело Абрама с ножом в груди.
— А-а! — закричал он, и этот крик услышал соседский мальчик Мирон, проходивший мимо дома Подольских.
Глава четырнадцатая
«В той жизни, — лениво подумал Аркадий, — я был Яковом Гохбергом. Странно. А если бы я был в той жизни пиратом или индийской принцессой? Они ничего не знали о смерти старого Подольского. Они… то есть я… не могли бы мне помочь. Повезло?»
Вопрос был глупым, и Аркадий понимал, конечно, что вопрос глуп. Только это он и понимал сейчас — никакой нити, ни логической, ни интуитивной, от этой мысли к какой-нибудь иной он протянуть не мог и потому просто лежал в темноте и думал: «Какой глупый вопрос».
