Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
— Когда он пробудился и начал трясти? — в волнении придвинулся Шеврикука к Псютьеву.
— Отыдь от меня! — Тот чуть ли не взревел. — Ни про кого я не говорил, никого я не называл! Мало ли что треплют!
— Тебя в детстве, что ли, пугали Бушмелевым? — сказал Шеврикука. — Успокойся! Именно треплют, а ты не верь. А что Пелагеич?
— А что Пелагеич? Что Пелагеич? — растерялся Псютьев. — Пелагеич — жулик. Когда-то извергу он не перечил. И теперь, треплют, он…
— Что теперь? — не мог утерпеть Шеврикука.
— Руки свои от меня отдали′! Освободи меня от разговора! — запричитал Псютьев. — Я никого не называл.
— Не называл. И не упоминал ни о чем, про что треплют. А я ничего не слышал, — согласился Шеврикука. — Но про необходимость замуровать кого-то ради процветания дома на Покровке сказал ты.
— Это я говорил, — признал Псютьев. — Это — да. Это и целые народы замуровывают ради процветания. А то как же? Это надо, замуровывать с муками и иссушением любви, с паучьим выпиванием ее. Страдание и муки всему дают серьезность и основание. Не страдавшие и не любившие или любившие легко — и сами пусты и некрепки. И ветерок разметет их хижины. А тут замуровать, причиня страдания отторжением всего, требуется кого-то, познавшего любовь и основательного.
Псютьев замолчал. А потом, вздохнув, произнес:
— Не меня…
— И не меня, — кивнул Шеврикука.
— Ой ли? — встрепенулся Псютьев, и лукавина промелькнула в его взгляде. — Отчего же и не тебя-то? Тебя-то именно и в самый раз!
— С чего бы вдруг меня? — Шеврикука попытался усмехнуться иронически.
— А с того! — резко сказал Псютьев. — Думаешь, я лохмат, небрит, невычищен и дурак?! Думаешь, я не догадался, кто ты таков и с чем явился?
И разговор их был окончен.
Шеврикука и прежде беседы с Псютьевым, ощущая малость открывшегося ему на Покровке, полагал побродить в доме Тутомлиных, особенно в нижних его помещениях. Недолго. Однако колебался, стоит ли. Но переданные Псютьевым перетолки о Бушмелеве и Пелагеиче подтолкнули его отправиться в путешествие под каменные своды. Памятуя опыты своих прежних проникновений следопытом, он преобразился в муху-дрозофилу.
В день смотрин в нечаянных (не захотелось слушать речь полпрефекта Кубаринова) исследовательских прогулках Шеврикуке удалось рассмотреть не все. На иное не хватило ни времени, ни отваги. Да и прогулки те были как бы экскурсионно-бесцельные. Увиделись Шеврикуке или были им ощущаемы заколоченные двери и заложенные камнем переходы. Всякий приличный барский дом в Москве имел легенды о подземельях и секретных ходах, устроенных с загадками, устрашениями, погибельными для злодеев препонами и выводящих чуть ли не к Кремлю и к Москве-реке (от Тутомлиных до Кремля было всего-то версты две). Да мало ли на какие внутристенные и подземельные хитрости были способны затейники из рода Тутомлиных!
Поначалу прогулка Шеврикуки выходила беспрепятственной и чуть ли не развлекательной. В нижних палатах Тутомлиных он с удовольствием вспомнил подробности поединка воинственных тогда привидений Совокупеевой Александрин и Дуняши-Невзоры. Потом на память ему пришли эпизоды всеобщей катавасии и мордобоя. Как увлеченно-победительно дубасил японского гостя древком Андреевского стяга Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный! Увидел Шеврикука у восточной стены нижних палат фанерную выгородку, со дня смотрин не разломанную и не выброшенную. Именно за ней, понял теперь Шеврикука, и устраивали для лжепривидений грим-уборную, и именно там он и наткнулся на зареванную Леночку Клементьеву. Ему стало тревожно. В тот вечер он наткнулся на Клементьеву в минуты возобновления в нем сознания. На него наводили дурман с не разгаданными до сих пор Шеврикукой намерениями. Не начнутся ли в нем и теперь провалы сознания? Беспричинными эти беспамятства было назвать нельзя. Шеврикука предвидел возможность охоты за ним. Но его вдруг стала угнетать тоска, к объяснимым беспокойствам не имевшая отношения. И получердачный хворый подселенец возник в воображении. «…Бирюзового камня на рукояти чаши там нет… Следует обождать и пересидеть…» — вспомнилось остережение Пэрста-Капсулы.
«Ну уж нет! Мало что он мог набредить!» Упрямство взыграло в Шеврикуке. Щелями, продувными трубами, а где и сквозясь в межстеньях, Шеврикука несся в подземное укрытие графа Федора Тутомлина, прежде им лишь обнаруженное, полагая отыскать кабинет одиночеств графа, когда-то с библиотекой и коллекцией восточных диковин. В полете пришли ему на ум слова все того же Пэрста-Капсулы: «Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами». Шеврикука тогда со словами Пэрста (тот доставил из дома на Покровке перламутровый бинокль) соизволил согласиться, будто бы со знанием дела. Сам же он далее приемных устройств лабиринта не проникал. И теперь он осознал, что его нынешняя уверенность — «во все пробьюсь или пролезу!» — суть простая наглость, не обеспеченная возможностями. Лабиринт его в себя не пускал. Лабиринт! Глупое соображение! Некто его не пускал в лабиринт! Некто начал обволакивать его сопротивлением!
Да и к чему ему были теперь места укрытий утомленного московского повесы? Укрытий от кредиторов, судебных исполнителей и крикливых гуляк, места его молчаливого любования восточными диковинами? Шеврикуке бы после слов взлохмаченного Псютьева устремиться в покои миллионщика Бушмелева, душегуба и деспота, сыскать и помещение, где изверг якобы до смерти был заеден насекомыми, почуять, откуда смог бы восстать и вновь осуществиться в людских раздорах его разбойный дух. Что же он туда-то не бросился? Или оробел? Пожалуй, что и оробел…
Рассудив так, он ринулся на поиски свидетельств Бушмелева. Но сопротивление, испытанное им в подземельях Федора Тутомлина, мгновенно возобновилось, и было оно круче, зловреднее прежнего. В лабиринт его просто не пускали. Теперь же его стали тормошить, сжимать, колошматить в бока, волочь к стенам и ударять о них, и боли он ощущал не как муха-дрозофила, а как несомненный большой Шеврикука. И гнусный хохот теперь сопровождал его. И будто ледяные ветры принялись вертеть Шеврикуку. И началось то, чего Шеврикука опасался. Ощущение Ужаса забирало его, недра Чудовища втягивали, всасывали его, он возвратил себе человечье обличье, но положение свое не облегчил, вовсе не росянка пожирала его, убивая в нем и сознание, вовсе не росянка…
И тут Шеврикуку сквозь камни вышвырнуло на проезжую часть улицы Покровки. Японский джип балашихинских гаражей ударил потерявшего совесть пешехода всей своей сверкающей престижностью, отчего Шеврикука пустился в полет к дальнему от дома Тутомлиных тротуару, а ущербы бампера и передней престижности джипа сейчас же были прочувствованы компьютером, обнародовавшим долларовую стоимость ремонта. Случилось дорожное происшествие. Визжали тормоза, стонали металлы, орали зеваки, выли сирены, мигали надкрышные огни, водитель джипа, сокрушив расстроивший его компьютер чешским автоматом и выйдя из машины, грозил, сплевывая сквозь зубы: «Шпинделю это так не пройдет! Шпинделю…»
Шеврикука не думал о дорожном происшествии.
Он стоял на тротуаре и думал о том, как с ним обошлись в доме Тутомлиных.
«Не расстраивайся и успокойся! — уговаривал себя Шеврикука. — Ничего неожиданного. Силы я не включал. Я был простым посетителем. И все. Силы я не использовал…»
Но успокоиться он не мог.
Следовало отвлечься от пережитого естественным житейским образом. Поинтересоваться у прохожего, как сыскать Лялин переулок и не возобновились ли в нем угощения пивом. Или прогуляться к шумящему затору и узнать, чем грозят какому-то Шпинделю и что это за Шпиндель такой. Или же попытаться найти в карманах расческу. Или же рассмотреть витрину магазина, возле которого он оказался, и насладиться видом милых безделушек или, скажем, угандийского дамского белья.
И он взглянул на витрину.
Серебряные буквы, хозяйски вставшие на черном стекле витрины, сообщали московскому гражданину:
«Табаки и цветные металлы А. Продольного».
61
«Надо посетить Иллариона», — посоветовал себе Шеврикука.
Следовало тут же рассмеяться. А сочтет ли нужным созерцатель Илларион уважить намерение Шеврикуки?
Но Шеврикука не рассмеялся.
На Покровке задерживаться далее было бессмысленно.
«Если Продольный выправил паспорт, — соображал Шеврикука. — то отчего бы ему не заиметь и лицензию?»
Но именно ли А. Продольный был останкинский Продольный?
Да хоть бы какой!
К Иллариону нужно было постучаться. Иные способы коммуникаций с ним выходили сложными или ненадежными. И неизвестно, в каком круге пребывал ныне Илларион.
«Барышням вашего круга надо приличия знать…»
