Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
Именно дома Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не углядел Шеврикука на стенах здания и его флигелей эмблем концерна «Анаконда». И не наткнулся на вывески Агентства ли, Ателье ли, Студии ли ведьм, колдунов и привидений, в коем (в коей) ожидалась взаимоодобрительная практика с процветаниями Совокупеевой Александрин, Леночки Клементьевой, Гликерии, Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и Стиши с Веккой-Увекой? И кого предполагалось нанимать в колдуны и ведьмы?). Старосветски провинциальными оставались окна и двери памятника истории и культуры. Перед входами в дом не появились мраморные вымостки с зелеными мохнатыми коврами. В рамах окон деревяшки захолустья не заменили никелированными или серебряными пластинами, и двери дома в сравнениях с блеском улучшенных богатствами покровских офисно-купецких зданий, и озолоченных, и озеркаленных, и обрешеченных, выглядели совершенным убожеством. Какие уж тут концерны «Анаконда», какие уж тут Тутомлины? Не селились ли тут прежде московские родичи помещицы Коробочки?
К удивлению Шеврикуки, в доме еще проживали коммунальные граждане. Кто-то из дома, может, и съехал, но многие еще оставались. И реставраторы, похоже, в дом более не заглядывали. В нижних палатах Тутомлиных под коробовыми и сомкнутыми сводами из белого камня располагались все те же мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты москвичей и гостей столицы. На втором этаже в парадных залах, где Дударев устраивал смотрины здания, было пусто, сыро и печально. «Да и начнутся ли здесь когда-либо паркетные работы?» — затосковал Шеврикука.
И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту.
Создавалось впечатление, будто в высотах, и скорее всего в высотах именно вторых этажей, не все плодородные деньги были вложены в дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли.
Лишь на усадебных пространствах Тутомлиных между северным и западным флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ. Была вырыта яма. И вместительная. Шеврикуке, естественно, вспомнились обнародованные Крейсером Грозным проекты одаривания амазонского змея, живого и плещущегося символа концерна «Анаконда», бассейном во дворе дома Тутомлиных. Со стеклянной крышей, с проточной, но подогретой водой, с илом, куда при желании и по привычке предков (или по капризу природы) змей мог окунать морду. С лотосами, с круглолистной викторией, с порхающими в пальмах птицами колибри. (Где-то полагалось, если верить Сергею Андреевичу Подмолотову, устроить и вольер для проживания личной зебры лошадника Алексея Юрьевича Савкина, назначенного при смотрителе змея ветеринаром и зоотехником.)
Коли б яма обещала стать вместилищем именно змея, не было бы досадно. Но совсем недавно четверо в темно-зеленых халатах и резиновых масках рыли яму в Марьиной Роще. А уж где-где, а в усадьбе Тутомлиных кладоискателям было не меньше оснований устраивать глубинные поиски.
Иметь дело с Пелагеичем и пытаться узнать от него покровские новости было бы неблагоразумием. Ко всему прочему, предполагалось, что здешний домовой, уже во времена императора Павла гревшийся якобы в дряхлости в чулке кухарки Пелагеи, нынче полеживает где-нибудь засохшей и глухонемой закорючкой. Иные считали, что Пелагеич, известный некогда своей вредностью, мог прикинуться неживой закорючкой на время российских перемен и невзгод. Догадался о сроках и замер. Так или иначе, в день смотрин дома Тутомлиных в своих исследовательских прогулках по зданию Шеврикука не ощутил ни засад Пелагеича, ни его интересов, ни даже запахов его дыхания. При его-то, Шеврикуки, чуткости. И Пэрст-Капсула, добытчик перламутрового бинокля, с Пелагеичем, похоже, не сталкивался. Но коли б даже у Пелагеича защекотало в ноздре и он очнулся, какой резон был ему доброжелательно и без подозрений отнестись к любопытствующему чужанину?
Никакого.
Конечно, служили в зданиях на Покровке, в Армянском, Старосадском, Сверчковом и ближних к ним переулках знакомые Шеврикуке домовые. Иные из них проворные, иные из них прохвосты. Стало быть, обо всем, что происходило в округе, слышали. И разумное, и глупости. Шеврикука после ожога в профилактории Малохола расположен был дуть на воду. Унижения и ехидства могли вывести его из себя. Но Малохол был Шеврикуке приятель, а здешние домовые приходились ему знакомцами отдаленно-случайными, будто выпивали с ним когда-то кружки две пива, и не более, иные и не ведали толком, кто он и откуда, а потому к грубостям или непониманию Шеврикука положил относиться с терпением. Если, конечно, не был разослан по префектурам и кварталам и на Литовскую границу его словесный портрет с постановлением: «Проходимец и самозванец» и предписанием быть начеку.
Все эти опасения Шеврикуки оказались напрасными и смешными. И никто из покровских или старосадских не разглядывал его щеки и лоб с надеждой (или опаской) отыскать на них бородавки, после чего, естественно, надлежало изловить и повесить, никто не ехидничал, а все выговаривали то, что знали. Шеврикука выказывал себя удивленным простаком, не способным из своей останкинской глуши оценить по справедливости покровские преображения, и расспрашивал о всякой ерундовине.
Сознавая себя серединными в московской державности, покровские снисходили и к подробностям останкинского бытия. Конечно, их занимал Пузырь. И по их понятиям и интересам Пузырь был не останкинский, а всеобщий. Шеврикука же проявлял себя чуть ли не пузыреведом. Из болтовни знакомцев Шеврикука почти ничего удивительного о доме на Покровке не узнал. Из-за смотринного шума и триумфа привидений многие относились к дому с досадой зависти. Да, говорили, мятежных бедолаг выселят, да, будет там концерн «Анаконда» с фигурными паркетными полами. Вышел, правда, пока затор. Но его уладят. Затор же случился оттого, что в карманах у кого-то уже зазеленело, а после премьеры с привидениями зеленые могли и расцвести, но наши отечественные хваты опомнились и стали осаживать возвышенно-взволнованных иностранцев. И, слышно, почти совсем осадили. Да, будет в доме и Агентство, или Ателье, или Студия, дамочки там собирались уже не раз, почти все дамочки — видные, разодетые и деловые. Есть и скромницы. Последовало описание Леночки Клементьевой. Последовало описание и еще одной особы, громкой, настырной и заносчивой («она, кстати, ваша, останкинская»), эта являлась с хахалем, и желали они служить в Агентстве соответственно ведьмой и колдуном. Пожалуй, одно лишь это известие и удивило Шеврикуку. Из описания выходило, что в ведьмы нанималась хорошо известная Шеврикуке супруга Радлугина. Кто был при ней хахаль и колдун, Шеврикука выяснить не смог. Относительно ямы в усадебном дворе мнения расходились. Большинство ожидало поселения змея. Злонамеренных кладоискателей здесь бы почуяли. К тому же все, что было в доме Тутомлиных привлекательного, пожалуй, уже давно промотали, конфисковали, разграбили, раздарили. А бочонок Полуботка с золотом, как доказано, Мазепа сюда не привозил. Бочонок Полуботка в британских сейфах. Пелагеича, более легендарного, нежели реального, давно никто не видел, его как бы и нет, и все несуразности, происходящие со зданием, скорее всего, и связаны с тем, что в нем отсутствует люботщательный домовой.
«Где они теперь, люботщательные-то домовые? Да и в них ли дело?» — вздохнул Шеврикука. Но возражать собеседникам не стал.
Возбуждение Шеврикуки вызвали лишь слова домового из Сверчкова переулка Псютьева. Псютьев считался бузотером и любителем нашатырных возлияний, волосяным же покровом, нарядами и запахами он походил на бомжа.
— Проще порванной наволочки! — разъяснил он Шеврикуке. — Никак не могут подыскать, кого будут замуровывать. Вот вам и все оладьи!
— То есть? — не понял Шеврикука.
— Ну что ты прямо! — поморщился Псютьев, огорченный несообразительностью Шеврикуки. — У Тутомлиных всегда эдак. Строили ли, перестраивали ли, ремонт ли капитальный затевали, непременно замуровывали. С кровью ли, без крови ли, с временным ли изведением сознания, с дурманными ли уговорами, но обязательно живого. Или живую. Атлета какого. Или красавицу. Красавицу-то — надежнее. И теперь вот ничего у них не выйдет или все пойдет наперекосяк, пока не замуруют. И вроде бы слухи идут: есть кто на примете, да никак к ней не подберутся.
— К ней? — быстро спросил Шеврикука.
— Ну, не знаю. Врать не буду. Может, к ней. А может, к нему, — подумав, сказал Псютьев. — Но баба-то полезней, сам знаешь. В бабе-то больше клею. Для держания камней. Мужик — он все равно что морковь или огурец. А баба — она будто яичный желток. И белок тоже…
— И когда пошли слухи? — спросил Шеврикука.
— А когда пробудился и дом начал трясти изверг здешний… Бушмелев… — Сейчас же Псютьев прикрыл рот рукой и стал оборачиваться по сторонам.
