Кристина Тарасова - Карамель
— Это вранье, — спокойно лепечу я, не выдавая свои эмоции. — Мне было плохо вчера, да, отец! Но все остальное — наглая ложь, это сквернословие пытается поддеть меня, но ты не должен тому верить. Отец…
Я пытаюсь защититься, пытаюсь найти способ оборониться.
— Ирис сказала, что ты плохо влияешь на Ромео, Карамель, — продолжает мужчина. — Она слышала ваш разговор, когда он просил тебя поцеловать. Администрация расценила это не как его самостоятельное желание, а как твое наглое поведение, приведшее к тому. Ты довела его до такого. — Отец отвлекается, смотрит через плечо, говорит кому-то: — Мне плевать на эти новости! Что с фотографиями? Это ее ноги в чулках! Ее! Никаких претензий к семье Голдман! Никаких!
Он почти рычит, зубы его еще больше обнажаются, и бледно-розовые десны видно также.
— Это не чулки, — отзываюсь я.
Никаких претензий к самой семье — конечно, он хочет, чтобы его эта история не задела ни единой гранью произошедшего: можно свалить всю вину — и даже не свершенное мной — на особу Карамель, упрятать ее куда-нибудь, выгнать — лишь бы избежать последствий. Рассмотрение всех претензий и жалоб — дело длительное и, по большей степени, бессмысленное, потому что, когда против тебя встает хоть один, толпа уверенно качает головой, будучи даже неосведомленной в имени осуждаемого. И поэтому я могу сказать точно — никто из моей семьи не вмешается за меня, не скажет ни слова, ибо все это будет звучать опрометчиво и заурядно. Я могла упрашивать их, содействовать в принятии решения о протесте, могла заразить пропитавшимся в меня аморальным сознанием — и тогда гибнет целая династия.
— Сегодня из дома не выходи, — голос отца звучит уверенно — он вновь разрезает тишину и мои мысли. — Отмени все встречи, Карамель. Семья Тюльпан — Винботтл — хочет подать на тебя в суд за то, что ты выставила их дочь в нелестном свете и попыталась осквернить всю семью, а, так как этой девчонке ударит восемнадцать через несколько недель, защищать ее права будут оба родителя — управляющий и адвокат: лучшие, — он говорит это, и я слышу, как все внутри меня бьется, и рушится, и разваливается, и острые углы эти разрывают меня изнутри.
Хочу обратиться к отцу, но перебиваю саму себя. Это бесполезно, Карамель, ты только что оступилась, идя по мосту Нового Мира, и сейчас отправишься в бесконечный полет через все эти крыши, лестничные пролеты, окна, машины, людей — удар!
— Ты совершеннолетняя, Карамель, — глухо роняет отец, и лицо его принимает вид чего-то тухлого, — и отныне Ты отвечаешь за свои проступки!.. Нет, это уберите из прессы… — Он отвлекается и машет рукой в сторону, опять скалится, затем, позабыв спрятать белые острые зубы, обращается ко мне. — Карамель, ни на чьи звонки не отвечай и из дома сегодня не выходи.
Он отключается.
Я остаюсь в пустом, но заполненном кабинете; и с дрожащими руками и ногами поправляюсь в кресле. Носком отталкиваюсь о пол и совершаю пол оборота, оказавшись к Новому Миру лицом к лицу. Панорамное окно пропадает, и теперь есть только я и этот проклятый город. Паутина с пауком, а мы даже не маленький народец, мы не жертва, мы не будущая еда хищника — мы еще меньше; мы — пыль. Я вижу, как все мы летаем в воздухе, но стоит смахнуть нас — кубарем вертимся и мчимся — не по своей воли — в другом направлении. Мы — нация пыли.
И вот смотря на этот город, я все больше пропитываюсь к нему ненавистью, ведь губят на люди, губит он — город. Он топит, душит, режет, вытряхивает, бьет, уродует, насилует — он имел каждого из нас, и воспрепятствовать тому никто не мог; мы поддались единожды, и теперь были обречены жрать сухой воздух и испивать пот тысячей двигающихся по Золотому Кольцу людей.
Я смотрю на крыши высоток, что почти приземляются на уровне моих глаз — так низко; а сколько здесь десятков этажей? Я еще на поверхности, но более не ощущаю себя принадлежавшей к ней. Меня раздавили и отправили в Острог — сию секунду и без возможности взойти на пьедестал успешных управляющих обратно. И почему-то именно сейчас вспоминаю одно из представлений моего будущего — вновь воображаю, как сижу в замкнутом, лишенном кислорода кабинете и работаю с документацией: такая учесть ждала Карамель Голдман до сегодняшнего утра. Но теперь кабинет этот разбирают по плитам и кирпичам, меня за шкирку роняют подле на мост и велят оступиться, а документы рвут на клочки и пускают по вечному потоку ледяного ветра. Прощай-прощай, Карамель, таких, как ты было много — тони! И я захлебнусь в этом горе и страхе, ибо более я не смогу вдыхать этот прожженный воздух Нового Мира.
Лукавый город с ехидной улыбкой подмигивает мне и отпускает — теперь я свободна.
— Мисс Голдман, ваша ванна готова! — обращается ко мне служанка, и топот от ее каблуков заносит женщину на порог кабинета. — Вам подать напиток, мисс Голдман?
Служанка получает мах рукой в сторону и — я даже не замечаю когда и как — исчезает.
А что же делает отец? Он беспокоится не за меня — за семью: за успешность Голдман, за востребованность Голдман на рынке. Однако он все равно помогает мне — я убеждена; втайне ото всех, но помогает, иначе бы персона моя была изгнана из дома по улице Голдман в то ранее утро, когда я проснулась от мелодии будильника и, укутавшись в простыни, отправилась по личной комнате. Не будь воли отца на то — прочь, прочь из стен этого святилища. А мать? Не удивлюсь, если тактично выставит меня за порог, предварительно дав несколько интервью о том, что пыталась мне помочь — дабы не портить образ идеальной матери… да так пыталась, что кинула в больницу, что отправила в Картель.
Я ощущаю волну холода, пробежавшую по спине от сие мыслей.
Миринда зовет еще раз, а я вижу вновь выплывающий конверт.
Открывается фотография, на которой запечатлена девушка со сгущено-карамельными волосами, что стоит около панорамного окна, и в руке ее отчетливо виднеется наполовину опустошенный бокал. Осуждение сего мне как инородный имплант — все люди, все! — люди Нового Мира особое место в своей жизни уделяют алкоголю. Есть и те, кто искусно распивает спиртное из хрустальных фужеров, есть и те, кто бездумно напивается вечерами и спит непробудным сном до раннего утра, до первого звонка будильника — уродливые люди те и те, уродливые все.
Я жду еще с минуты, но ничего нового не приходит. Тогда я оставляю отцовский кабинет и иду в ванную комнату: закрываюсь и раздеваюсь, смотрю на себя в зеркало от пят до желтых корней волос и выискиваю то величие, каковым, думала, обладала. Но этого не происходит — более я не смогу молвить громогласное приветствие и услышать в ответ почтительные речи, более я не произнесу вслух «Мы — ваши Создатели». То, что возносило меня над другими, нанесло удар по голове и принизило к самому полу. Глаза мои приземляются на раковину — ржавчина обрамила серебристый кран, после чего я вновь задираю подбородок, пытаясь собраться. Карамель Голдман не может опустить свои руки на таком, ибо испытания закаляют людей, делают их сильнее и устойчивее — морально и физически. Но у меня не выходит — Я разбита.
Держу слезы и ступаю в горячую воду; ступни жжет.
— Мы — ваши Создатели! — раздается голос внутри меня; сначала кажется — откуда-то извне.
Я погружаюсь, прижимаюсь оголенными лопатками к холодной ванне и пытаюсь расслабиться.
— Мы — будущее этого мира! — слышу я, и вдруг вода заливается мне в легкие.
Вскрикиваю в ту же секунду, но горло стягивает.
— И если вы живете…
Открываю глаза — я под водой.
— … дышите нашим воздухом…
Развожу руками — они ударяются о края ванной.
— … едите нашу пищу…
Не понимаю: опять ли это сон? видение?
— … смотрите на наше небо…
Я хочу подняться, но голова оказывается прикована — тяжесть в ней не дает мне всплыть.
— … знайте: без нас не было бы вас.
Хочу закричать — воды еще больше; затекает в рот, нос, уши.
— Вы наши подчиненные, а мы Боги.
Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот — и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
— Восхваляйте же своих Создателей!
Я резко открываю глаза и меня выкидывает из воды — поднимаю полегчавшее тело. Вода стекает с волос, губ, лба; капли стучат по острым коленям, торчащим из воды — два камня; грудь вздымается от тяжелых вздохов.
— Мисс Голдман! — стучится Миринда, и голос ее на удивление бросок и громок. — Мисс Голдман, прошу вас ответьте мне, мисс Голдман!
Улавливаю волнение или что-то еще уродливое в интонации ее слов — безумная служанка!
— Мисс Голдман, мисс Голдман… — повторяет без устали она, и стук по двери заглушает всплески воды, бьющейся о края ванны.
— Разве я не велела не мешать мне?! — сердито отвечаю я на ее возгласы, но вода предательски стекает и попадает мне в рот, отчего я запинаюсь.
