Кристина Тарасова - Карамель
Я вспоминаю ту девушку из хроники, что наблюдала по телевизору в один из будних дней, — должно быть, она блуждала по коридорам того самого Картеля, ибо более лечебниц я не знала, да, и думаю, большими Новый Мир не располагал.
Я пытаюсь продолжить свою мысль, столько крутится всего во мне — но записать не удается. Слова путаются и ударяются друг об друга, слоги запинаются, буквы нелепо рассыпаются и образуют бессвязную кучу.
— Мисс Голдман? — зовет горничная, но я не поворачиваюсь.
— Что тебе, Миринда?
— Ваш отец только что оставил для вас сообщение. В своем кабинете.
Она отчеканивает это с нерешительным тактом, на последнем предложении роняет фразу почти глухо. Я с неохотой поднимаюсь, жду отбытия горничной и, скинув с себя одеяния в виде простыни, надеваю халат, после чего шагаю в отцовский кабинет. Дойдя до стеклянного и режущего одним только своим видом стола, понимаю, что не загнала паука обратно в банку — могу представить себе возможный крик, если мой новый питомец решит прогуляться по просторам квартиры Голдман без чьего-либо ведома.
Я вижу на мониторе, встроенном в стол, небольшой конверт, щелкаю по нему и жду открытия документа. Название бросается мне в глаза и прижигает сильной пощечиной по лицу. Онемев, я гулко выдаю непонятный стон и пытаюсь хоть как-то удержать себя на ватных ногах.
Документ говорит о том, что Карамель Голдман восемнадцати лет (и с указанием моего идентификационного номера) снимается с Ромео Дьюсбери (номер его перекрыт черной, почти блеклой полосой) в качестве пары за неоднократные жалобы, в которые входят: по-первых, распространение ложных слухов о личной жизни дочери успешных и грамотных управляющих — Тюльпан Винботтл, во-вторых, за дурное поведение с работниками многих учреждений, начиная с учебного, и до общественных, в-третьих, это факт пропуска многих элективных занятий, рассчитанных на глубокое изучение школьного курса программ определенного предмета, в-четвертых, скрытие своей болезни, о которой без анонимности сообщила Ирис Имли, обособив недавнее поведение подруги болезнью в острой форме, в-пятых, это пагубное влияние на поведение Ромео Дьюсбери, а именно совращение. В качестве вывода внизу зияла надпись, что еще одна из похожих выходок, и Карамель Голдман — то есть я — будет — то есть буду — исключения из школы Северного района и отправлена на лечение.
Я с трудом поднимаю глаза и опять еле слышно мычу. Половина из вышеупомянутого и являлось тем самым нарочитым распространением ложных слухов!
— Миринда! — взвываю я. — Миринда, когда отец прислал это? Миринда?
— Пару минут назад, мисс Голдман, — отвечает она, и в этот же миг включается пылесос: я слышу, как горничная волочит его по полу, вижу шнур, протянутый через коридор в родительскую спальню.
На экране всплывает новый конверт, и я не без опасения и мандража жму на него. Мне показывается вырезка из каких-то новостей.
«Интервью с Карамель Голдман — девочкой-примером для всего Нового Мира — отменено! Наша команда хотела зайти к ней в конце недели, но теперь мы боимся! Кажется, ее образ был лживым. Карамель больна!»
— Быть того не может, — шепчу я и падаю в слегка отодвинутую кресло пред столом — бедра цепляются за ручки и ссадят. — Нет-нет-нет…
Выплывает еще один конверт — неуверенно кладу поверх него ладонь.
«В завещании Клауса Голдмана говорилось, что отделы, записанные на Карамель Голдман, переходят во власть государству, как только она считается нетрудоспособной, больной или же по причине смерти».
Теперь посторонние пасти посторонних управляющих раскрылись, и острые клыки свои направили в сторону моего дела. Нетрудоспособная и больная? Отнюдь! — меня словно несколько раз ударили ножом в спину, прямо под лопатки с обеих сторон. Мне вырезали крылья жителя на поверхности, и теперь я паду. Я отправлюсь в презренный мне ад из нелюдей и для нелюдей, и я буду погибать и погибать там без устали множество раз, пока не смогу взобраться обратно наверх, чтобы, глотнув в последний раз воздуха Нового Мира, отправиться вниз — но уже с невероятной высоты, с небывалой скоростью и с оглушающим звуком падения. Ничего не могло быть уже хуже. Я не понимаю, почему это происходит со мной… Почему?
Новый конверт озаряет стол и задорно пляшет, пока я не касаюсь его дрожащими пальцами. Отца закидывают этим шлаком, а он моментально перенаправляет их мне.
«Разврат! Семья Голдман не доглядела за своей старшей дочерью!»
В доказательства тому публике и в провокацию тому мне прикреплены несколько фотографий, датированные вчерашним днем. Мой короткий свитер обнажает колготки с прорисованным чулочным рисунком на щиколотках и нижней части бедра. Второе фото представляет меня в тот самый миг, когда я безрассудно и очень быстро садилась в машину к Серафиму. Не понимаю ракурсы съемки, пытаюсь приглядеться — неужели те самые пресловутые и расставленные, развешенные по всему несчастному Новому Миру камеры видеонаблюдения.
Я зову Миринду — почти шепчу, вдруг осознаю это и зову ее более ясно, но голос дрожит, плачет, почти воет. Горничная появляется в дверях.
— Миринда, набери мне ванну, — велю я, и глаза мои не выказывают ни капли волнения.
— Вы уверены, мисс Голдман?
Ее вопрос еще больше разрушает меня, разъедает, подначивает. Никто не смеет обращаться со мной с таким неуважением, и мысль того возвращает ко мне былую дерзость.
— Конечно уверена! — повышаю голос я и скалюсь. — Бегом, Миринда, пошла и набрала мне ванну!
Служанка исчезает, слыша в ответ многочисленные ругательства, что сыплются из моего рта, как из дырявого мешка. Насадка с насоса падает в коридоре, тухнет свет в спальне, и каблуки Миринды уносят ее по лестнице вниз — в ванную комнату.
Я жду с несколько минут, но более конвертов не наблюдаю. А та пара минут — прошедшая, она сломала меня, сломала все, что у меня было, сломало то, что делалось моими руками и руками моих родителей. Я представляю отца — не осуждающего меня, не вслух — точно, представляю, каково ждет его обсуждение меня с давней приятельницей-бутылкой. Я заглядываю под стол и достаю коробку — пусто. Пусто и как предусмотрительно: никакой выпивки, никакого алкоголя — но бьет меня в виски невероятной силой, отчего я хватаюсь за голову.
И вдруг раздается писк — еще более режущий и раздражающий. Для начала я прячу коробку, затем жму на мигающий экран.
— Карамель! — вздыхает появившееся изображение отца — лицо мужчины гладко выбрито, скулы блестят, отточенные зубы держат звериный оскал. — Я заехал в администрацию школы, и, знаешь, кого я встретил? Твоя подруга Ирис сидела там и рассказывала о том, какая ты плохая, в красках расписывая ваши недавние похождения и принося свои извинение за косвенное причастие.
Речь его складна и чиста, мне не верится, что он способен был на вчерашнее — искусное притворство. А было ли то? Безумие…
Я хочу выругаться в адрес подруги, но перед отцом не смею, посему проглатываю злость и киваю.
— Хочешь искать виноватого? — говорит он. — Не вини ее. Вини меня. Это я не смог тебя воспитать.
Слова эти очень сильно бьют по моему самолюбию и трезво мыслящей голове; воспитание — вот, чем я могла всегда гордиться и гордилась. Семья Голдман — самая востребованная и успешная семья современности, дурного тона просто быть не могло с моего рождения, ибо портреты наши всегда зияли в рекламных компаниях и перед многочисленными другими управляющими. Связи семьи Голдман были по праву велики и обширны; воспитание — наше воспитание так предрасполагала к себе людьми. Но отец ныне думает иначе, и это удушающими пальцами обхватывает мое горло, когда как я еще пытаюсь вдохнуть последние порывы воздуха с поверхности, последние порывы ледяного ветра Нового Мира.
— Это вранье, — спокойно лепечу я, не выдавая свои эмоции. — Мне было плохо вчера, да, отец! Но все остальное — наглая ложь, это сквернословие пытается поддеть меня, но ты не должен тому верить. Отец…
Я пытаюсь защититься, пытаюсь найти способ оборониться.
— Ирис сказала, что ты плохо влияешь на Ромео, Карамель, — продолжает мужчина. — Она слышала ваш разговор, когда он просил тебя поцеловать. Администрация расценила это не как его самостоятельное желание, а как твое наглое поведение, приведшее к тому. Ты довела его до такого. — Отец отвлекается, смотрит через плечо, говорит кому-то: — Мне плевать на эти новости! Что с фотографиями? Это ее ноги в чулках! Ее! Никаких претензий к семье Голдман! Никаких!
Он почти рычит, зубы его еще больше обнажаются, и бледно-розовые десны видно также.
— Это не чулки, — отзываюсь я.
Никаких претензий к самой семье — конечно, он хочет, чтобы его эта история не задела ни единой гранью произошедшего: можно свалить всю вину — и даже не свершенное мной — на особу Карамель, упрятать ее куда-нибудь, выгнать — лишь бы избежать последствий. Рассмотрение всех претензий и жалоб — дело длительное и, по большей степени, бессмысленное, потому что, когда против тебя встает хоть один, толпа уверенно качает головой, будучи даже неосведомленной в имени осуждаемого. И поэтому я могу сказать точно — никто из моей семьи не вмешается за меня, не скажет ни слова, ибо все это будет звучать опрометчиво и заурядно. Я могла упрашивать их, содействовать в принятии решения о протесте, могла заразить пропитавшимся в меня аморальным сознанием — и тогда гибнет целая династия.
