Арно Шмидт - Респубика ученых
«Профсоюз литературы»: три огромных корпуса; фасады шириной в сто метров, тридцать метров в высоту: «Пазвольте папрасить?». -
А внизу — это что, типография? И он невозмутимо кивнул: Для местных нужд». (Конечно, обитатели левой стороны могли пользоваться услугами и гигантской типографии, находившейся в Нейтральной полосе; она издавала книги тиражами по 500 тысяч экземпляров, которые внешний мир, жадно ожидавший этой продукции, тут же раскупал: один из крупнейших источников доходов острова. Ничего удивительного, что в финансовом отношении она «себя окупала» — может быть, даже больше, чем эта!).
«Здесь секретариаты — минуточку: я только приведу прикрепленную к Вам на все время Вашего пребывания у нас переводчицу — Вы можете в любое время пользоваться ее услугами и для удовлетворения нужд частного характера: и так дал-лее». / И тут же возвратился; ведя рядом с собой эту самую камчатскую лилию: небольшого росточка, зато с руками, как у борца, и на 5 дюймов шире меня в плечах: «Товарищ Елена Ковалевна:[186] господин Вайнэрр, корреспондент, он будет писать о нас — «и расплылся в широчайшей улыбке: «Нада пастарацца, таварищ!». / Она, не говоря ни слова, подошла и встала рядом со мной (тут только я разглядел хорошенько, ого, вот это грудь у женщины. Неужто настоящая?! — Товарищ Успенский проследил за моим взглядом и с гордостью кивнул: «Харрашо!»).
Очень чистенькое конторское помещение! Чего там только не было. Вычислительная машина была даже больше, чем употреблявшиеся у нас типы аналогичных машин: я начал считать; товарищ Елена (или нужно говорить «товарищ Ковалевна»?) в первый раз раскрыла рот: «Fifteen places»[187] подтвердила она. / Успенский впервые за все время исчез.
В гулких лабиринтах, через коридоры и лестницы с поручнями. Она замкнуто семенила возле меня; сложив за спиной руки, пожатие которых при нашем первом знакомстве заставило меня задуматься. (А может, мне было бы лучше переночевать на другой стороне, у наших людей? Нет; делать было нечего; все равно это ничему бы не помогло; я и здесь, у Прекрасной Елены, должен с достоинством представлять Свободный Запад, его мощь. И стану жертвой объективности — жребий, который я сам себе избрал!)
Что это за голоса?: Она кивнула: «Комбинат № 8 выполняет план по производству романов.» И, немного тише: «Это отстающие. Neblagonadezhni. Я не спросил, что означает это холодно прозвучавшее слово,[188] но попросил ее: «Не могли бы мы заглянуть сюда?»
«Сейчас узнаю». — Она исчезла. На короткое время за стеной все стихло. — Потом вновь зазвучал голос выступавшего, прерываемый репликами собравшихся; Елена помахала мне, выглянув из двери, приглашая войти.
В конференц-зале (так, во всяком случае, выглядело это помещение: в нем стоял длинный стол подковообразной формы. Неподалеку, на небольшом возвышении, рядом со стенографисткой, плотный господин с остренькой бородкой. По обеим сторонам стола восседали по 4 писателя, напряженно внимавшие докладчику: всего, стало быть, 8, из них 3 женщины.) / Мы скромно встали в дверях; я наклонился к Елене, и она громким шепотом, шедшим, казалось, из самой глубины ее широкой груди, начала переводить. (В таких случаях почти невозможно бывает сознательно обмануть собеседника: вряд ли кому удастся соврать так быстро, экспромтом; тем более на иностранном языке.) / В промежутках торопливые разъяснения: действие романа происходило в универмаге, который как раз сейчас, к концу — что весьма символично — начал гореть! Остробородый сжал кулак — (это-то и был главный автор, ответственный за композицию романа) — и продолжал читать:
«Он, шатаясь, с трудом добрался до двери и заметил…»: «Стоп! Njat.[189] Нет! Чушь, чепуха!» зашумели сразу же со всех сторон. Молодая черноволосая дама с прической «пони» вскочила с места и закричала: «Это невозможно! Если он добирается с трудом, «шатаясь», то как же можно говорить, что он там что-то «заметит», это же ерунда на постном масле!» Герой в таких обстоятельствах в лучшем случае «кричит», «задыхается», «рычит», э-э» (она зашевелила пальцами в воздухе, подыскивая нужное слово.) / «Хрипит?» предложил кто-то; его сосед дал свой вариант, исполненный глубокого смысла: «Хра-пит?». / «А что, собственно, ему там замечать? спросил некто с видом мыслителя; но «пони» вновь взвилась: «Нет! Я не могу больше слышать этого слова!» «Но пач-чему?» удивленно спросил «мыслитель». — Тут, по-видимому, она ему сказала: да потому, что они здесь не одни. И ладно бы за ними наблюдала какая-нибудь бессловесная псина, лишенная дара речи! Так ведь нет! (Эту последнюю фразу я, конечно, не мог понять, но догадался о ее смысле по ее жестам и бешеному взгляду, брошенному украдкой в нашу сторону:!) /«Давайте пойдем дальше. Я бы никоим образом не хотел им мешать.» / (Мы вышли в коридор; в зале вновь забушевала словесная баталия. Все литературные комбинаты в настоящее время пробовали свои силы в изображении жизни «крупных коллективов», создании «больших полотен»: «Существуют два основных типа обитания человека, ставшие, так сказать, его исторической судьбой, — дом для одной семьи — и «большой дом»: один — место, где осуществляется общественное, коллективное производство; — другой, это место, куда человек возвращается из коллектива, выполнив свою норму, прибежище индивидуализма. «Писатели старались описать по мере своих сил и возможностей мир «большого дома»: крупного банка; центрального почтамта; магазина, казармы, школы, фабрик всех видов, радиостанции, земельного управления, ярмарочной площади. Один даже предложил включить в программу описание «парламента», что, однако, было отклонено профсоюзным руководством.)
«Они что, на самом деле считают, что художественное произведение может быть создано коллективными усилиями?» —: «Ну, о чем р-речь?!» — удивленно ответила она. / И принялась сыпать примерами и именами, так, что я едва успевал следить за ходом ее мысли: А Бомонт и Флетчер? А «Ксении» Гёте и Шиллера? А Клод Лоррен? Ведь фигуры людей в его пейзажи вписывал Андре. / «Плагиат: что это, в конце концов, в глубинной своей сущности, как не самопознание? Совершающий плагиат начинает сознавать, что ему недостает именно того, чем он воспользовался. Существуют — скажем так — писатели, великие психологи, но не обладающие ни малейшей чуткостью к красотам природы: что же, по-Вашему, из-за этого в их книгах не должно быть и ландшафта, изображения пейзажей?: Глупость какая! / И кто же в таком случае подписывается под готовым романом в качестве автора?»: «Комбинат № 8» ответила она как ни в чем не бывало. / «Но разве создаваемому с помощью такого метода художественному произведению не будет не хватать в конечном итоге единства, цельности? Законченности в развитии всех его идей?»: «Вы имеете в виду «ограниченность индивидуума»? и тут же сформулировала вопрос по-иному: «Узость его дарования?» — Отдельный человек не в состоянии достичь совершенства: мы стараемся восполнить его недостатки. Тщательно подбирая и комбинируя родственных по духу, но с разными способностями художников: путем сложения!» / (И сообщила еще одну интересную подробность относительно формирования таких художественных комбинатов, таких коллективов художников: это вовсе не делалось наобум! Нет, существовала продуманная система отбора писателей — они должны были обладать одинаковым — ну, допустим, спокойным, уравновешенным — темпераментом; иметь одну и ту же группу крови; схожие впечатления детства и жизненный опыт. Различие могло быть лишь в одном — именно в качестве их дарования: один, например, хорошо владел интригой, умело вел линию сюжета; другой изрекал сентенции невообразимой глубины. Третий был гигантом в собирании и хранении всего богатства словарного запаса. Молодая дама-«пони», например, оказалась «специалисткой по эротике», как доверительно сообщила мне Елена, покрывшись спортивным румянцем.)
Вот тут самое время начать галантный разговор!: А как, собственно, будет по-русски «Я тебя люблю»? спросил я, сделав мечтательный вид. Она наморщила свой мускулистый лоб; но, видимо, вспомнив о своих обязанностях, ответила с мрачной кокетливостью: «Ja tebja ljublju» (Я принялся повторять jatebjaliubljujatebja, пока хватило терпения и сил».
«Позвольте узнать, что здесь написано?: рамочка на коридорной стене, выполненная с притязаниями на роскошь, хотя, впрочем, с немалым вкусом, в ней — слегка тонированная бумага с кудрявой, в завитушках, надписью. Она перевела ее, медленно, но без труда, вчитываясь в причудливую вязь строк:
«Ежели убьет русский писатель жителя США, то платить ему 10 рублей,/ если южноамериканца — 20 рублей,/ если араба, индийца, китайца — по 500 рублей или отдать взамен три пишущие машинки с лентой, двумя ластиками и тысячью листов почтовой бумаги сорта А — ГПС[190] в придачу».
