Арно Шмидт - Респубика ученых
Сзади нас что-то громыхнуло: это вновь появился товарищ Успенский. Некоторое время он смотрел на сцену вместе с нами; но улыбки его удостоились лишь американки: «Опыта им, конечно, не занимать; а вот фигуристости не хватает — куда им до женщин из наших степей!» (Да уж, пожалуй: разве сравнишь их с квадратной Еленой — та очертаниями фигуры — чистый крест: что в длину, что в ширину — одинаково! Впоследствии я не премину пройтись по этому поводу. Ну, да ладно: Vogue la galere!). -[192]
Да что мне там делать, в их машинном отделении? — Но он, казалось, так страстно желал показать мне его (тут я, кстати, вспомнил о намеках Инглфилда, сделанных мне сегодня утром), что я решил доставить ему это удовольствие.
Через небольшой парк: деревья в нем были заметно выше, чем на нашей стороне! (То ли здесь применялись более передовые методы облучения? Или пересадки? Я с досадой поддел кончиком ботинка наглый, круглый и гладкий гравий.)/Или взять, например, стадион: «Тоже ведь значительно больше, чем спортплощадка на нашем борту». Он ответил с раздражающей невозмутимостью, как будто иначе и быть не могло: «Вдво-о-е». / В порту, сказал он, горит, в полном соответствии с красным огнем маяка, красная светящаяся надпись. В пику бело-зеленому свету капиталистов. (Как они там вообще еще ухитряются непрерывно различать, где naljawo, а где naprawo?)[193]
Снова такой же машинный отсек; снова такое же слоновье вращение гигантских колес. Поршни, казалось, вот-вот заденут меня, пролетая на волосок от моей головы! Зубчатые колеса оплетали меня своим черно-желтым кружевом; оглушительно шипели охладительные шланги; одна за другой надо мной загорались и гасли лампы. (И повсюду, куда ни глянь, напруженные, вздувшиеся мышцы!)/Принадлежащие тем, кто с лихвой обходится сотней слов: именно такими изобразил мне Успенский геркулесоподобных лемуров: может, и впрямь я в их глазах выглядел как своего рода посредник, комиссионер, не имеющий ни собственного разума, ни собственной воли? Go-between[194]), парламентер, человек середины, дитя эпохи Ragnarok.)[195] У одного из них в торчком стоявших волосах, освещенных сзади, звездным сиянием сверкали капли машинного масла; ни один из них ни разу не видел дневного света. Лошади, работающие в шахте. (Но те-то были, как известно, слепыми; а про того, что стоял передо мной, этого не скажешь).).
«Елена: Ssluschaj»:[196] Она заговорила с ними — я не мог понять ни слова — тарабарщина какая-то: — а что, если этим людям придет в голову мысль захватить власть над всем островом?! (Но тут мне вспомнился Инглфилд с его хладнокровием: Как это он говорил? «У него есть кое-что на обмен? — За моей спиной стоит сила? (Да и передо мной она стоит!: Страх все больше овладевал мной. С невыразимым облегчением я услышал, как она произнесла знакомое слово — «Ступин», и тотчас же подключился к их разговору): —):
«Мы ему это покажем. -: Э-э — ну, пойдемте. - »
Назад. По улице Октябрьской революции. Вон то здание — МТС, «машинно-тракторная станция», которая помогает обрабатывать «пашни и луга» левой стороны./ «О-о, это у нас тоже есть! — Имелся в виду расположенный на природе, «за городской стеной», коллектив «Одиночество», где их великие отдыхали на деревенском воздухе; пили крымское вино и молочные продукты из Казахстана. Парились в спартанских банях; расслаблялись, согласно предписанию, и молодели.
«Ма-ла-де-ели», повторил он, радостно глядя на вывеску (делая при этом жесты ярмарочного зазывалы): «Наша клиника»./(А за углом здания уже охватывала вечерняя грусть: сумерки манят меня, туман обольщает.)
На стене, сразу как войдешь, барельеф, на котором изображена в натуральную величину громадная сибирская овчарка (чуть пониже — три небольшие продолговатые плиты, куда записывались имена; две из них уже были заполнены — может быть, барельеф был задуман по образцу памятников сенбернарам, возводившихся в прошлые времена? Посвященных собакам, спасавшим человеческие жизни в ледяных пустынях?).
В лаборатории: Успенский обратился к закованному в белоснежные доспехи невысокому крепышу, которому предстояло сопровождать нас (видимо, он всячески отнекивался от этого поручения; в конце концов Успенский выхватил из нагрудного кармашка авторучку, присутствовавший при этой сцене лаборант расписался в качестве свидетеля (тут я заметил у него в левой руке коричневого цвета палочку из теста, толщиной с карандаш: что это?…: ага, ясно!: «вчерашнее «Добро пожаловать!» Здесь его скрупулезно исследовали со всех сторон посредством химического анализа.) / (Но чем комичнее была ситуация, тем беспокойней становилось у меня на душе: так вот она какова, жизнь на «Святом острове человечества»?! Теперь я на дух не переносил слова «святой» — правда, и раньше оно у меня всегда вызывало недоверие!).
«Профессор Жуковский».: мы отвесили друг другу легкий поклон, как повелевал закон. И еще раз он задал немой вопрос, искоса взглянув на Успенского; и еще раз тот сделал руками утвердительно-повелевающий жест. Профессор в последний раз пожал сильными плечами и пошел вперед.
В больничную палату: там стояло всего две кровати, на которых лежали люди с лицами, покрытыми мертвенной бледностью. Профессор давал разъяснения; Елена переводила (все чаще запинаясь; дело в том, что в речи профессора встречалось много специальных слов и выражений).
Так, значит, то, о чем во всем мире ходили таинственные слухи — правда?: русские заменяют органы человеческого тела, пересаживают новые! Вот этим двум пожилым чиновникам островной администрации изношенные сердца заменили на новые, здоровые!/«А у кого их взяли? (я заставлял себя говорить нарочито мужественным голосом, сухо, деловито. У молодых людей, ответили мне, погибших в результате автомобильной катастрофы, и «тому подобное». (Да-да, вот именно: «И тому подобное!» Но от дальнейших расспросов воздержался.))./«И насколько Вы тем самым продлите жизнь этих больных?» На тридцать лет. — «И операции удаются?: в 90 % случаев.
На улице Успенский обходительно дал мне дополнительные разъяснения: они, само собой разумеется, систематически проводят также направленный генетический отбор, селекцию, спаривая писателя с писательницей, скульптора со скульпторшей: «Через триста лет на нас будут смотреть так же, как мы сегодня смотрим на горилл.»/ Я позволил себе усомниться: «Неужели и впрямь писатель плюс писательница дадут в сумме поэта, вдвое превосходящего их по всем статьям?» Но тут в разговор вмешался профессор Жуковский: «Во всяком случае, речевой центр мозга увеличивается заметно.» (Итак, мне снова утерли нос! — «Но если вундеркинду не будет хватать необходимых для его развития благоприятных условий?» — Они только улыбнулись: «Об этом заботимся мы».)
На плечи мне накинули халат, белый, словно снег под Верхоянском; на голову дали надеть сильно пахнущую дезинфекцией шапочку, похожую на колпак кондитера, рот обвязали пропитанной карболкой марлей. На улыбающемся лице Успенского тоже остались одни глаза; один глаз Елены казался бездонно-глубоким, другой — примитивно-плоским. (И среди всех нас, похожих на коконы, — лишь у нее одной дышащая, волнующаяся грудь).
В операционной: я считал себя достаточно закаленным человеком — ведь все это мне было давно знакомо по прежним репортажам./Но здесь дело приняло совершенно неожиданный для меня оборот!: на двухместном операционном столе лежали два полутрупа — рядом с ними, по обе стороны стола, две черепные коробки, покрытые волосами. Два белых дьявола, как одержимые, высверливали в них отверстия, что-то резали, кромсали; издавали спеленутыми марлей ртами односложные, невнятные звуки…: и вот — каждый держит в красных резиновых перчатках жирные серые мозги: их поменяли местами и снова вставили в черепа!/(И завязывали узлы, и сшивали, и кричали, требуя свежих искусственных сосудов, новой крови и нового кетгута — Успенский взял меня под локоть, профессор поддержал с другой стороны; Елена подпирала спину)
и мы вновь очутились на улице: я сорвал стерильную повязку; крикнул: «Так, значит, ее делают?!» имея в виду трансплантацию мозга. Я знал, что наши врачи успешно делали операции по лейкотомии; но чтобы пересаживать весь мозг?..): «Это невозможно!»: «Для советского человека нет невозможного!»: поправил он меня строго./Да, такие операции производились: когда крупный русский писатель или ученый достигали преклонного возраста, скажем, шестидесяти лет, их драгоценный мозг пересаживали в голову двадцатилетнего атлета: «И что вы думаете?: наступает расцвет! Писатель переживает творческий подъем, сочиняет — о, о люб-бви!» (И снова работает в течение 40, 50 лет; обогащает свой жизненный опыт; его словарный запас неуклонно растет… — : «Но ведь при этом он обретает совершенно другую внешность?!» (Это, конечно, не было серьезным возражением против операции как таковой; он и его опроверг: «Мы подбираем по возможности похожих ребят» (Тут же отметить: Небольшой рассказ под названием «Он был слишком похож на него!»).-А меня словно черт разжигал: «Самыми похожими были бы, думаю, сыновья?»)[197] И он действительно кивнул в ответ — задумчиво, сжав тонкие губы. Отцы и дети!).
