Гордон Хафтон - Подручный смерти
Дальше я забыл.
Красная армия
Дверь на склад уже была открыта, и по грудь в куче маленьких коричневых пакетов мы увидели Войну. Тот громко чертыхался.
Смерть кашлянул. Война раздраженно уставился на него.
– Чего надо?
– Пришли предложить тебе руку помощи.
– Сдалась мне ваша рука. Глаза – вот что надо.
– Глаза тоже есть.
Неловкая пауза.
– Я ищу пакет, – мрачно признался Война.
– Какой именно?
– Большой, красный. Не помню, что на нем написано.
Смерть потер подбородок ладонью, оглядывая комнату. Война надул губы, словно ребенок устрашающих размеров, и вернулся к своим поискам.
Склад сверху донизу был забит пакетами, мешками, тюками, свертками, техникой, приборами, приспособлениями, запчастями и просто хламом. Все на этом складе служило опорой всему – вытащишь маленький пакет из какой-нибудь груды в одном конце комнаты, и в другом конце все рухнет, или достанешь мешок с вершины какой-нибудь кучи, и вся куча необратимо потеряет устойчивость. Стены и пол скрывались под частями неопознанных объектов, а четыре окна, загороженные штабелями и грудами, почти не пропускали света. Дверь, которая вела прямо в Отделение Болезней, оказалась забаррикадирована шаткими колоннами неподписанных картонных коробок. Я в жизни не встречал более загроможденного, хаотичного и невнятного пространства. Это была самая настоящая пещера контрабандистов, дьявольская мастерская, шалаш чародея. Просто удивительно, как тут можно найти хоть что-нибудь.
Вот и Смерть столкнулся с трудностями.
– Я не могу поднять этот ящик, – окликнул он Войну. – Ты не видел, как бишь его?…
– Чего не видел? – переспросил Война.
– Как же его… Штукенция. Наподобие рычага.
– Сам толком не знаешь, чего тебе.
Смерть встал с расстроенным видом. Окинул взором склад в поисках предмета своих желаний. Война медленно покачал головой и уставился на него, как на сумасшедшего.
– Вот он, – Смерть зарылся в кучу обшарпанных картонок, извлек небольшой домкрат, подвел его под ящик и приподнял. Затем протиснул руку под самое дно и достал покореженный коричневый пакет.
– Какого цвета, говоришь?
– Красного, – напомнил Война. – И раз в десять больше этого.
– А что в нем? – спросил я.
– Снаряжение, – ответил Война и беспокойно добавил: – Если ты его найдешь, не тряси. А то раздергаешь их к чертям собачьим.
Большая часть хлама не имела обозначения – ни бирок, ни ярлыков, ни этикеток, ни наклеек. Я ограничил зону поиска правой от двери стеной. Сначала перекладывал вещи очень осторожно, но через полчаса бесплодных исканий принялся смело разгребать хламовые джунгли.
– Нашел что-нибудь?
Смерть склонился надо мной с усталым видом. В левой руке он держал большую банку с консервированной собачьей едой. Правая рука была сплошь вымазана сажей и каким-то салом. Война все так же энергично рылся в дальнем углу комнаты.
Я покачал головой.
Смерть вздохнул и вернулся к мешкам. Все они были серыми, пустыми и без единой пометки.
На меня снова накатила волна воспоминаний.
Мы с Эми сидим в кафе «Иерихон» и смотрим в окно, за которым идет дождь. Полчаса назад я признался ей в любви под мокрым кустом бузины, а через девять лет за этим же столиком я то же самое скажу Люси. Наши волосы и одежда вымокли. И мы пьем один капуччино на двоих.
– Ты правда меня любишь? – говорит она.
Да, я люблю ее – непреодолимо, словно волна, бегущая к берегу; безвозвратно, будто комета, притянутая звездой; безотчетно, аки пес, смакующий кость; собственнически, вроде клоуна, трясущегося над своей шуткой; наивно, как ребенок, радующийся подарку; безнадежно, как идиот, мечтающий быть гением; забавно, как нога, поскользнувшаяся на банановой кожуре; вызывающе, как кулак перед лицом врага; отчаянно, как голодный, тянущийся к еде.
Я люблю ее меньше, чем мог бы, но гораздо больше, чем могу выразить.
А время все идет.
– Да.
А время все идет.
* * *– Нашел!
Смерть взмахнул над головой красным пакетом, радуясь совсем по-детски.
– Э, поосторожней, – крикнул Война. – Он, может, плохо завязан.
Смерть его будто не расслышал, высоко подбросил свою находку, затем кинул ее в центр комнаты. Ярко-красный пакет размером с овцу упал и заколыхался, точно медуза. На лицевой стороне коричневыми чернилами была кое-как отпечатана загадочная надпись: «А. М. Числ. 10 000. Обращаться осторожно». В расстроенных чувствах Война бухнул кулаком по башне картонных упаковок, которые внимательно изучал. Башня накренилась, однако устояла.
– Так что же в нем такое? – снова спросил я.
– Наша сегодняшняя миссия, – величественно изрек Смерть, подбирая пакет. – Это и есть мои друзья. Десять тысяч муравьев.
Он развязал шнур и осторожно заглянул внутрь.
– Армия муравьев, если точнее. Пожирают все на своем пути. И беспрекословно подчиняются королеве. – Он улыбнулся Войне.
Война мгновенно перестал дуться и тоже заглянул в пакет. Я думал, что сейчас оттуда хлынет волна насекомых и начнет сеять по окрестностям разруху, но Война нашептал какое-то успокоительное заклинание, и внутри все притихло.
– Что ты им сказал? – спросил я.
Он взглянул на меня:
– Все равно не поймешь.
* * *Мой зомбированный разум забит ерундой. То я думаю о любви, то в следующую секунду вспоминаю бесполезные сведения из любимой «Энциклопедии всякой чепухи». Поэтому как только Смерть произнес слово «муравей», мозг принялся искать основные различия между муравьем и трупом. Остановить этот процесс было невозможно. И вот что в итоге получилось:
Муравей может поднимать и переносить тяжести, в триста раз превышающие его собственный вес. Труп не способен поднимать или переносить что-либо, поскольку он мертв.
У муравья пять носов. У трупа один (да и то не всегда).
Муравьев используют для лечения некоторых болезней. Раствором из муравьиных яиц вперемешку с соком лука излечивают глухоту, а эфирные масла, полученные из давленых красных муравьев, по свидетельствам очевидцев, помогают при обычной простуде. Труп же, со своей стороны, сам является следствием или причиной заболевания.
В поисках воды некоторые муравьи способны прорывать ходы на глубину до восьмидесяти футов. Трупы не могут опуститься под землю ниже шести.
Муравей гораздо меньше трупа.
На что мне сдался такой ум? За что он со мной так?
Тест Роршаха
Тот вечер, когда я пошел к Эми за своим оборудованием, стал вечером моей смерти. До недавних пор зрительные образы, связанные с этим событием, слагались в некую тайнопись, а звуки напоминали беспорядочные эфирные шумы. Но теперь я вижу четкую связь между ними. Я знаю, как я умер.
Стоял сырой вечер позднего лета. После первого звонка Эми прошло семь недель. Несколько дней назад она опять связалась со мной, сообщила, что можно забрать камеру и оборудование, и попросила отчет о расследовании. Я ответил, что работа закончена, и уверил в том, что результатами она останется более чем довольна.
За две недели я, наверное, раз десять пересмотрел кадры со сценой извращенного насилия. Тяга к этой пленке и нежелание признаваться себе в ее истинных причинах подтвердили мое давнее подозрение: я – человеческий паразит. Но это меня не остановило. Не могу сказать, что увиденное хоть сколько-нибудь возбуждало – я даже не уверен, что двигала мною именно похоть, – но я слишком близко подошел к пониманию своих желаний, и мне стало неуютно. В конце концов, презрев все принципы, я взломал пластиковый футляр, выдрал магнитную пленку и сжег эту улику.
Но не давал покоя последний кадр с ее странной улыбкой. Почему она улыбалась? Пленка не могла стать убедительным доказательством по факту насилия: любой законник сказал бы, что вся сцена представляет собой типичный случай садомазохистской игры, пусть и с некоторым перебором. Тогда, может, Эми улыбалась тому, что получила возможность контролировать Ральфа? Если бы она раскрыла его секрет определенному кругу лиц, то получила бы над ним ответную власть. Но вопрос: насколько сильно эта пленка могла его испугать? Я уверен, что ему куда больше стоило опасаться других свидетельств, которые мне удалось собрать.
Так, может, ее улыбка предназначалась мне? Весьма нескромная мысль… Возможно, Эми в глубине души желала продемонстрировать, как далеко она зашла, как далеко ей удалось раздвинуть границы дозволенного. Вполне вероятно, что этим странным способом она хотела напомнить, каким я был когда-то, и заставить ревновать к тому, что я утратил.
Но я не ревновал. Я был сам себе противен.
Эми открыла дверь, держа в руках полупустой стакан апельсинового сока. Я заметил, что она сняла оба кольца с правой руки. В гостиной на кофейном столике лежал начатый пакет крекеров «Ритц». Когда она запирала дверь, я обернулся и снова увидел крохотную ямочку у затылка на ее шее. Я увидел, как мой палец ныряет в эту впадинку, пробегает по бугоркам позвоночника и снова ныряет в такую же впадинку на пояснице. Видел, как Эми перекатывается на спину, шепчет слова любви, ощутил ее губы на своих… Но с тех пор прошло семь лет, и сейчас я на дне столь глубокой пропасти, что свет не проникает ко мне.
