Роберт Силверберг - Умирающий изнутри
— Что-то знакомое. Откуда я тебя знаю?
— Эврипид, Софокл и Эсхил.
— Какого черта? — Озадачен. Пауза. Улыбается. — О да. Да, бэби. Эта чертова курсовая. Как она движется, парень?
— Движется.
— Сделаешь к пятнице? Это — срок.
— Сделаю, мистер Лумумба. — Я постараюсь, масса.
— Ты хороший парень. Я на тебя рассчитываю. — … Том Никвист…
Имя выскочило внезапно, пробившись из гудения вечеринки. На мгновение оно повисло в прокуренном воздухе, словно опавший лист, плавно кружащийся на ленивом октябрьском ветерке. Кто сейчас произнес "Том Никвист"? Кто это был? Приятный баритон в каком-то десятке футов от меня. Я смотрю на вероятных обладателей голоса. Вокруг меня одни мужчины. Ты? Ты? Ты? Никто не подскажет. Впрочем есть один способ узнать. После того как слова произнесены вслух, они еще некоторое время повторяются в мозгу говорящего. (В мозгу слушателей они повторяются в другой тональности.) Я обращаюсь к сонному умению, направляю его на поиски в ближайшие сознания, охотясь за эхом. Мои усилия убийственно велики. Черепа, в которые я вхожу, похожи на солидные костяные купола. Том Никвист? Том Никвист? Кто произнес это имя?
Ты? Ты? Ах, там. Эхо почти исчезло, остался лишь тусклый, едва заметный отклик в дальнем конце каверны. Высокий пухлый мужчина с комической бахромой светлой бородки.
— Извините, — обращаюсь я к нему. — Я не хотел вас перебить, но я услышал, что вы упомянули имя моего старого друга…
— О? — …и не мог удержаться, чтобы не расспросить вас о нем. Том Никвист.
Когда-то мы были очень близки с ним. Если вы знаете, где он сейчас, что он делает…
— Том Никвист?
— Да. Я уверен, что вы упомянули именно его.
Ничего не выражающая улыбка.
— Боюсь, что это ошибка. Я не знаю никого с таким именем. Джин? Фред?
Вы не можете помочь?
— Но я точно слышал… — Эхо. Буум в пещере. Я ошибся? С близкого расстояния я попытался проникнуть в его голову, чтобы извлечь хоть какие-то знания о Никвисте. Но моя сила бездействовала. Они серьезно совещались. Никвист? Никвист? Кто-нибудь слышал это имя? Кто знает Никвиста?
Вдруг один из них закричал:
— Джон Лейбниц!
— Точно, — радостно говорит толстяк. — Может вы слышали, как мы говорили о нем. Я только что говорил о Джоне Лейбнице. Это — наш общий друг. В этом гвалте это могло прозвучать для вас как Никвист.
Лейбниц. Никвист. Лейбниц. Никвист. Бум. Бум.
— Вполне возможно, — соглашаюсь я. — Несомненно, так и было. Как глупо с моей стороны. — Джон Лейбниц. — Простите, что побеспокоил.
Подскочивший ко мне Германт говорит без обиняков:
— Вы действительно должны на днях посетить мои занятия. В эту пятницу я начинаю Рембо и Верлена, первая из шести лекций о них. Заходите. Вы ведь будете в пятницу в университете?
Пятница — это день, когда я должен принести Йайа Лумумбе готовую курсовую по греческим трагикам. Да, я буду в кампусе. Должен быть. Но откуда это известно Германту? Неужели он каким-то образом проник в мою голову? Что если у него тоже есть дар? И я открыт ему, он все знает, мой жалкий секрет, мои ежедневные потери; он стоит тут и поучает меня, потому что я неудачник, а он так же остер, как и я бывал когда-то. Затем быстрая вспышка паранойи: он не только обладает даром, но сам некий телепатический вампир, опустошающий меня, высасывающий силу прямо из моего разума. Может, он украдкой следит за мной еще с 74-го года.
Я отбрасываю прочь эту бесполезную идиотскую мысль.
— Да, я собираюсь туда в пятницу. Возможно, забегу.
Я вовсе не хочу слушать лекцию Клода Германта о Рембо или Верлене. Если у него и есть сила, пусть засунет ее в трубку и выкурит!
— Я был бы очень рад, — говорит он и близко наклоняется ко мне.
Его средиземноморская мягкость извиняла то, что он нарушал отношения, установленные американскими правилами между двумя мужчинами. Я вдыхаю запах тоника для волос, лосьона после бритья, дезодоранта и другие ароматы. Маленькая поблажка: не все мои чувства покинули меня сразу.
— Ваша сестра, — шепчет он. — Чудесная женщина! Как я люблю ее. Она часто говорит о вас.
— Правда?
— И с большой любовью. А также с чувством огромной вины. Кажется, вы с ней долгие годы не были дружны.
— Сейчас все в прошлом. Мы, наконец, становимся друзьями.
— Как замечательно! — Он делает жест рукой и одновременно глазами. — Это доктор. Он не для нее. Слишком стар, слишком статичен. После пятидесяти большинство мужчин теряют способность расти. Через каких-нибудь полгода он надоест ей до смерти.
— Может, ей как раз и нужна скука, — отвечаю я. — В ее жизни было много волнений и это не сделало ее счастливой.
— Никому никогда не нужна скука, — уверяет меня Германт и подмигивает.
— Дэйв, мы с Карлом хотели бы, чтобы ты пришел к нам на ужин на той неделе. Нам троим нужно так много сказать друг другу.
— Посмотрим, Джуд. Я пока не могу ничего сказать о следующей неделе. Я тебе позвоню.
Лиза Гольштейн. Джон Лейбниц. Кажется, мне нужно что-нибудь выпить.
Воскресенье. Великое похмелье. Гашиш, ром, вино, травка, бог знает что еще. Около двух часов кто-то еще сунул мне под нос амилнитрит. Чертова вечеринка. Мне вообще не надо было туда ходить. Голова, голова, голова.
Где пишущая машинка? Надо бы поработать. Начинаем:
"Таким образом мы видим разницу в методах подхода к одной и той же истории трех трагиков. Эсхилом рассматриваются теологические предпосылки преступления и неизбежное вмешательство богов: Орест разрывается между приказом Аполлона убить мать и собственным страхом перед этим убийством и в результате сходит с ума. Эврипид останавливается на характеристиках и берет менее аллегоричный…" Ничего не выходит. Оставим на потом.
В ушах звенит тишина. Черная пустота. Ко мне сегодня ничего не доходит, ничего. Кажется, сила совсем ушла. Я не могу уловить даже разговора по соседству. Ноябрь самый жестокий месяц, уносящий последние крупицы из мертвого мозга. Я живу в стихотворении Элиота. Я вращаюсь на странице среди слов. Сидеть здесь и жалеть себя? Нет. Нет. Нет. Нет. Я буду бороться. Упражнения духа должны возродить мою силу. На колени, Селиг.
Склони голову. Сконцентрируйся. Трансформируйся в острие мысли, в телепатический лазерный луч, стремящийся из этой комнаты в окрестности прекрасной звезды Бетельгейзе. Сделал это? Хорошо. Острый чистый мысленный луч прорезает Вселенную. Держи его. Держи крепче. Не вылезай за границы, парень. Хорошо. Теперь подъем. Мы взбираемся по лестнице Якоба. Это будет эксперимент вне тела, Дэвид. Вверх, вверх и в сторону! Поднимайся сквозь потолок, сквозь крышу, сквозь атмосферу, сквозь ионосферу, сквозь стратосферу. Наружу. В безвоздушное межзвездное пространство. О тьма, тьма; тьма. Охладить чувство и утратить причину действия. Нет, прекрати эту чушь! В этом путешествии можно думать только о хорошем. Летай. Пари. К маленьким зеленым человечкам с Бетельгейзе-9. Достань их разум, Селиг.
Наладь контакт. Наладь… контакт. Лети, ты, ленивый жидовский ублюдок!
Почему ты не летишь? Лети!
Ну?
Ничего. Nada. Niente. Нигде. Nulla. Nicht.
Назад на землю. К безмолвным похоронам. Ладно, брось, если ты этого хочешь. Ладно. Отдохни немного. Отдохни, а затем молись, Селиг. Молись.
Понедельник. Похмелье прошло. Мозг снова восприимчив. Почувствовав вспышку вдохновения, я переписываю "Тема "Электры" у Эсхила, Софокла и Эврипида". От начала до конца. Полностью переделав. Сделав мысли ясными и сильными, одновременно поймав нужный тон бесцеремонного негритянского хиппи. Когда я уже добивал работу, зазвонил телефон. Как вовремя, теперь не грех и пообщаться. Кто звонит? Юдифь? Нет. Это Лиза Гольштейн.
— Ты обещал после вечеринки взять меня домой, — говорит она скорбно, с обвинительной интонацией. — Какого черта ты смылся?
— Откуда у тебя мой телефон?
— От Клода. Профессора Германта. — "Холеный дьявол. Все знает". — Слушай, что ты сейчас делаешь?
— Думаю принять душ. Я работал все утро и воняю, как козел.
— А что у тебя за работа?
— Курсовая для парня из Коламбии.
Она секунду размышляет.
— У тебя точно плохо с головой, парень. Я имею в виду: что ты делаешь?
— Я же сказал.
Долгая неудобоваримая пауза. Затем:
— О'кей. Я докопаюсь. Ты пишешь курсовики. Слушай, Дэйв, прими душ. За сколько можно добраться на метро от 110-й и Бродвей до твоего дома?
— Минут за сорок, если поезд подойдет сразу.
— Славно. Увидимся через час.
Дзинь.
Я пожимаю плечами. Безумие. Она зовет меня Дэйв. Никто не зовет меня так. Раздевшись, я залезаю под душ, долгое приятное мытье. После душа, растянувшись в блаженной истоме, Дэйв Селиг, перечитывает утренние труды и находит в этом наслаждение. Будем надеяться, что Лумумбе тоже понравится.
