Ксения Спынь - Идол
— Я написал стихи против… — Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. — Против Него, — закончил он.
С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.
— Сти-хи? — протянул мужчина.
— Стихи, — согласился Лунев. — Я поэт, — он подумал немного и добавил. — Был.
— Был?
— Был.
— Почему?
— Потому что больше нет.
Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.
— Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, — сказал он. — Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь — она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.
Что сейчас говорил этот человек — Лунев категорически не мог понять и принять. О какой жизни он твердит, где — да что он вообще знает, этот мужик? Что он может знать про Лунева, про то, что он думает и на что смотрит, а более всего, про то, что внутри него? Если сам мужик жив, ощущает себя живым — что ж, очень хорошо, рад за него. Только вот Лунев никакой жизни не ощущал: ни внутри себя, ни за пределами. То есть, за пределами, она, может, и была, скорее всего, была, да только Лунев её всё равно не чувствовал, она не пробивалась к нему ни по капле сквозь толщи и толщи замороженной черноты. Что мужик может знать обо всём этом? Ничего. Разве сам он был Луневым? Никогда, и не мог быть. И бесполезно объяснять: всё равно не поймёт, как и любой не понял бы. И это не его вина.
Разговоры обычно поддерживают другими способами. Простыми и общепринятыми.
— Тебя как зовут-то? — спросил Лунев.
— Меня-то? Семён. А ты?
— Алексей, — ответил он, почти не задумавшись. Когда-то было это имя, почему бы сейчас назвать не его, а какое-то другое? Теперь это всё уже без разницы.
— Лексей… — повторил собеседник, видимо, чтобы лучше запомнить. — Ну, ты проходи, не стой в дверях, — интонация немного поменялась, это было уже не снисходительное обращение к безымянному новичку, а что-то более личное.
Лунев прошёл и увидел, на чём сидит мужчина: соломенный подстил, покрытый какой-то ветошью. Он присел рядом.
За стенами зло шумел ветер.
49.— Как так? — Рита в отчаянии топнула ногой. — Как так?
Ей никто не ответил. Подавленное молчание, шок — не было больше слов ни у кого из стоящих здесь. Даже парк стих, укрытый холодными тенями. Скоро он совсем опустеет, человеческие существа, следуя совету свыше, покинут это место, и останутся только замершие безжизненные кусты самшита.
Чёрное авто скрывалось вдали. Оно словно украло у них всё: жизнь, свободу, воздух для дыхания, — всё забрало с собой.
— Как? — повторила Рита. — Что они вообще…
— Тише, тише, фройляйн, — Бобров, протянув руки, попытался её утихомирить.
— Что «тише»? — взорвалась Рита, так, что он испуганно отшатнулся. — Что «тише»? Они арестовали Лунева! Они скоро всех нас накроют! Ты понимаешь, что происходит? Вы все понимаете, что происходит?
Либо они не понимали совсем, либо понимали слишком хорошо. Больше нечем было объяснить абсолютное отсутствие движений и звуков в их сбившейся кучке. «Сидите потише», — сказали им люди в чёрной форме. «А лучше вообще закругляйтесь. Не то все допрыгаетесь».
Зенкин, пребывающий в некоторой прострации, вполголоса произнёс:
— Как они его вычислили? У нас ведь всё было сработано чётко.
— Я тебя предупреждал, чем может кончиться, — холодно ответил Редисов. — И его, кстати, тоже.
«И его тоже», — в воцарившейся тишине каждое слово прозвучало слышно для всех, как эпитафия. Призрак между ними теперь навечно останется призраком, тенью, при звуке имени которой наступает молчание.
Ещё одно пустое место.
С равнодушным осуждением хмурились тёмные заросли кустов. Над воротами парка чёрные ветки без листьев расчерчивали небо ломаными линиями. Больше на эту картину никого не звали.
— И? — нарушила молчание Рита.
— Что «и», фройляйн? — поинтересовался Гюрза.
— Что мы собираемся делать?
— Ну… как вам сказать… — протянул Редисов.
— Пока, я думаю, пойдём по домам, — предложил Хассель.
— Да-да, разойтись сейчас было бы всего благоразумнее, — закивал Бобров.
— С правительством шутки плохи, — заключил Мамлев.
Все кивали и, мимоходом поддакивая, начали постепенно двигаться — куда же? — в разные стороны, но всё больше к выходу. Трудно поверить, но они собирались уходить! Из центра бывшего столпотворения Рита видела, что происходит. Как песок в стеклянной колбе, толпа медленно пересыпалась, сбитая кучка рассасывалась, чтобы отдельные песчинки, пройдя сквозь кованые ворота, канули в наступающую ночь.
— Так, стойте! — произнесла Рита. Её голос заставил всех остановиться — даже теперь. — Я не поняла. То есть, вы сейчас все так берёте и расходитесь — и ничего?
— А у вас есть предложения, фройляйн? — спросил Бобров.
— У меня есть. У меня есть предложение никуда не уходить, а устроить чёртов митинг.
— И? — Вивитов, прищурившись, повторил её же вопрос.
— И — пусть даже ничего! Но мы заявим, что мы против. И им придётся нас выслушивать, чем бы они ни ответили.
Мамлев покачал головой:
— Фройляйн, ваш метод не к месту и не ко времени. Это бы сгодилось для прошлых веков, а не для нашего. Мы ничего не добьёмся, только погубим себя, — он двинулся к воротам и вышел из парка. Получив пример для подражания, публика собралась следовать в том же направлении.
— А, вот в чём дело — «погубим себя», — злобно проговорила Рита. — Да кому вы нужны такими! Трусливые, жалкие, забитые твари, вам самим от себя не противно? — бросила она вслед расходившимся.
— Но что мы можем сделать? — обернувшись к ней, тихо произнёс Зенкин.
«Что мы можем… И ты? И ты туда же?» — ничто из этого не было произнесено и не вышло за пределы мыслей Риты, но от её огненного ненавидящего взгляда Зенкина это не спасло. (Он, пожалуй, захотел бы скорее провалиться сквозь землю, чем испытывать на себе этот взгляд). Рита посмотрела на остальных людей. Они медленно покидали парк.
— Значит, не хотите? Боитесь? Хорошо, — она тряхнула головой. — Я сама устрою митинг. Не здесь, нет. Под окнами резиденции идола!
— Рита! — все мгновенно обернулись, бросились к ней, как бы стараясь удержать от необдуманных поступков. Митинг под окнами резиденции! О, они прекрасно знали: фройляйн Рита на такое способна.
— Даже нет, — Рита была на пределе, она силилась вырваться из окружавшей её толпы. — Не митинг, нет, я устрою революцию! — она снова рванулась — к воротам: десятки рук еле удержали её. Без сил Рита опустилась на землю.
— Я одна её устрою, если вы не хотите!.. — она опустила голову и закрыла лицо руками.
Все в тревоге стояли вокруг и смотрели на свою любимицу. Что предпринять теперь, никто не знал: возразить абсурдной речи Риты было нечего, а просто оставить её здесь, одну? Она же обязательно сделает то, о чём говорила, это же фройляйн Рита! Осторожность — чуждое ей слово, и никакие разумные доводы её не остановят.
Рита приподняла голову:
— Вы мне не верите? Считаете, что один человек — это мало для государственного переворота?
Тут вперёд выступил Вивитов:
— Вопрос в том, зачем вам революция, фройляйн. Чего вы хотите добиться? Изменить существующий порядок? Это одно. Или…
— Не знаю, — буркнула Рита, всё ещё не поднимаясь. Складки её тёмно-красного платья неровно покрыли серые комья земли, тронутые инеем. — Просто надо. Просто чувствую, что надо.
— Об этом я и говорю, — Вивитов присел на корточки рядом с ней. — Ключевой вопрос: кому надо? Истории? Народу? Вам?
Рита с раздумьем смотрела на него, но не отвечала.
50.Сейчас пришла минута, когда путеводный гештальт Риты обрёл особую яркость. Тот образ, которому она следовала всю жизнь, под который каждую секунду подстраивала себя, не содержал больше никаких мутных контуров, расплывчатых линий, двусмысленностей и недоговорок. Разрозненные частицы её идеала, все вычурные линии со всех уголков сошлись в одно — и в этой точке вспыхнула яркая звезда, та самая, что всегда вела фройляйн Риту.
Сейчас нельзя отступать. Именно сейчас — ни в коем случае. Не вздумай сказать: «Потом» или скинуть на кого-то другого: теперь такого выхода больше нет. Однажды она решила, что будет сражаться и биться — одна против всех, однажды она поставила это выше своей жизни. Теперь пришла минута, когда слова должны быть воплощены.
Это её время. Оно пришло. Оно не в будущем, не в вечном «завтра». Оно здесь и сейчас, перед ней. Все проверки на истинность и кажимость — в этот момент. Если она действительно та, за кого всегда себя выдавала, она восстанет. Если отвернётся и спрячется — значит, она не фройляйн Рита и никогда ею не была. Просто крикливая и манерная пустышка.
