Ксения Спынь - Идол
Она вытянулась в струну, но струну, которая натянута только мгновение, и пошла в круг, другой круг, то и дело изгибаясь книзу, как будто струна надорвалась и опала, но тут же выпрямляясь снова — вверх, вверх! нам надо вверх! — вращаясь вместе с музыкой и вдруг меняя направление, когда перезвон с усилием бился и дрожал. Этот танец нужен был Рите: подтвердить, что она жива, дышит и чувствует, что вся сила её, вся воля — при ней, что она — это она, и никто не может загасить её сущность.
Что-то мешало ей сегодня — невидимые сети, они добрались, опутали, они стягивали всё тело и затрудняли каждое движение. Не обращать внимания, — приказала себе Рита. Это временные помехи, оно уйдёт, если постараться, если забыть о нём. Слушать, слушать голос, несильный, несмелый, слушать тревожную музыку и немецкую речь.
Движение — всем телом — чётко, со стороны хаотично, казалось бы, на грани путаницы и ошибки, но безупречно повторяя мелодию: красота слабости, сила жертвы. Пусть падение кажется неизбежным — оно прервётся в последний миг, руки, что бессильно опускались, вскинутся вверх, струна снова вытянется, только держаться, держаться, пока это возможно, даже на самом краю: жизнь не вытечет так легко, мы ещё посражаемся за неё.
Взлёт — вращение — провал — наступающая пустота — отчаянное цепляние за жизнь. Остановка, замирание. Теперь ждать, без единого движения, только протянув руки. Слабо-слабо, едва слышно — и вновь голос набрал силу, несгибаемая воля — в нём, даже на грани падения. Вращение — сильнее! вырваться! вырваться! — руки идут чётко и смело; фройляйн Рита знает, что делает. Шаги бесконтрольны, она чуть не сбивается, почти сбивается, что такое, раньше никогда не бывало, голос обрывается, остановка. Она не сбилась, нет-нет. В последний момент движения вписались в мелодию; жёсткий взгляд вперёд: вот так! посмотрим, кто кого.
Музыка уже пошла на следующий круг, но Рита не совсем готова, она устала, сегодня кто-то явно усложняет ей задачу; но она доведёт задуманное до конца — и никак иначе. Голос ещё слабее: там тоже тяжело, там тоже силы на исходе. Стоит прочувствовать и слиться, и вот оно: вращение по кругу, по кругам, безвольное, по инерции — жизнь выгорает. Приостановка.
И снова взлёт — уже тяжелее, уже с надрывом, и куда её уводит, так не должно быть, вырваться, выйти на должную траекторию. Ей удаётся всё-таки, — а теперь остановка, перед вихрем тихо-тихо, почти неслышно; встать и отдышаться, пока есть возможность, потому что вот-вот — и она собьётся серьёзно. Взять себя в руки, как всегда могла.
А теперь — вихрь! Свобода, долгожданная свобода, спонтанный, бесконтрольный ураган, порыв, не знающий ограничений. Он проносится, как огненная буря, но — всё, рамки: встать! Она резко остановилась, пожалуй, слишком резко, её покачнуло, но она удержалась на месте.
Что за ерунда происходит сегодня? Идол, ты и здесь меня достал? Это твоя паутина, больше нечему! Я знаю.
Шёл уже проигрыш без слов, и она была не вполне уверена: что же теперь? Идти по мелким быстрым круговращениям мелодии, учитывая, что Рита выбилась немного, а ещё, что она устала и может не справиться. Она выждала какое-то время, но всё же вступила: так, теперь осторожно, раз уж решилась, мелкими-мелкими шагами вместе со вздрагивающим перезвоном, круги и круги. Со стороны лёгкие дробные прыжки, как по мелким камушкам над водой, на грани равновесия.
(Что это — тучи набегают? Сизая дымка быстро ползёт с края неба, надвигаясь на нас. Неважно, ничто из этого неважно. Важно, чтоб мы закончили. Мы закончим).
Почему так тяжко даётся то, что раньше было столь просто? Как легко она проделывала эти движения много раз, но теперь они кажутся почти невозможными. Это всё сети, сети стянули её, они путают, подтачивают силы, они сбивают с безошибочно знакомого узора и утяжеляют каждую часть тела, так, что ноги не отрываются от земли, а руки сгибаются и безвольно падают.
Рита прокружилась: раз-два-три… сбой. Она остановилась, немного в недоумении, поймала такт ещё раз: раз-два-три… сбой. Рита снова остановилась и повернулась к публике.
— Он не даёт мне танцевать! — пожаловалась она вслух. И ещё: раз-два-три… сбой! Да что такое, в конце концов! Сети, чёртовы сети, я действительно не могу; я хочу, но у меня не получается!
(Тучи наползали, тень легла на парк, тень легла на лица, что были обращены к переменившемуся небу. Там, за тучами, едва различимо виднелось зловещее сияние, пока ещё непонятной природы. Но оно приближалось, и оно было грознее туч, ибо обещало нечто более страшное. Тишина спустилась на толпу в парке: люди чувствовали — это не просто так. Край обрыва близко, сейчас их столкнут, вот-вот…)
Рита тоже встала. Бесполезно продолжать кружиться, всё равно она безнадёжно выбилась из ритма. Но вот — музыка затаилась, и снова голос — совсем тихо, почти неслышно. Но Рита знала, что это значит: сейчас последний раз будет буря, последний шанс, последний рывок на волю. Она приготовилась.
Голос — сильнее: то была сила души, которая остановилась на краю и собиралась не падать. И Рита ринулась в спонтанный полёт, без правил и заранее установленных комбинаций. Спонтанный — потому что и настоящая жизнь спонтанна, непродуманна, безрассудна. Нежданный порыв чистой воли — и Рита рванулась вверх: раз! и два! не в такт, но по-настоящему, по-своему. Только вырваться из пут, разорвать сеть!
Последний рывок голоса — и последние аккорды: сила последних шагов, последних вращений, последних порывов. Три сильных удара — как безоговорочная точка. Рита остановилась, прямо и гордо, и замерла в стойке: всё.
Ей неважно было уже, что тучи затянули небо, что всё больше и больше людей в тревоге устремляют взгляд вдаль, за дугу кованых ворот, что к парку приближаются какие-то человеческие фигуры — издалека, оттуда, где остановилось угловатое чёрное авто.
48.Его привели в помещение, напоминавшее небольшой деревянный сарай. Тёмные, будто сырые доски стен тянулись горизонтально, примыкая друг к другу плотно, без просветов. Он замедленно обвёл взглядом три стены, образующие букву «П», мельком заметил неровный пол, скорее всего, земляной, остановил взгляд на дальней стене.
— Ну, что стоишь? — раздалось негромко.
Он чуть повёл головой и увидел, что в одном из дальних углов находится человек. Странно, что он не заметил его сразу.
— Ты, парень, совсем что-то. Первый раз на стоянке?
— Да, — произнёс Лунев, возможно, впервые за дни и месяцы. Он не знал, что из себя представляет стоянка и о чём его спрашивают, но раз не знал, то, вероятно, раньше на стоянках не был.
— Ясно, — человек кивнул и немного подвинулся. Лунев, как будто эта двигательная активность пробудила его внимание, рассмотрел его в некотором недоумении: густая лохматая борода, драная шапка-ушанка, нечто вроде старого пальто.
— Да ты проходи, что стоишь, как неродной?
— Как неродной, — механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик — нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?
Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:
— Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь — не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?
— Из Ринордийска, — неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. — А вы там были?
— Нет, — отмахнулся мужчина. — Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже — хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, — он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. — А тебя за что сослали?
«Сослали», — это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он — ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из «стоянок». Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.
— Я написал стихи против… — Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. — Против Него, — закончил он.
С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.
— Сти-хи? — протянул мужчина.
— Стихи, — согласился Лунев. — Я поэт, — он подумал немного и добавил. — Был.
