Кристиан Бэд - Апокалипсис откладывается
Время коварно… – Веник вздрогнул, чувствуя спиной холодок: «А вдруг этот, обтерханный…» – Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идет. Время тормозит. А вы его – под уздцы. Может, следует как-то проще… О, минута, о, секунда, например. Вот это и будет современно, востребовано… Поэт слушал.
Заглянул Свиньин из сельхозотдела. Вид у него был донельзя серьезный и озабоченный: пришел звать на партию в недавно освоенные им нарды. Веник глянул на Свиньина. Посетитель тоже глянул.
– Очень занят? – спросил Свиньин. Веник посмотрел на посетителя по-доброму.
– Мы, в общем-то, договорили. Вы еще чуть-чуть рукопись подработаете, я еще раз посмотрю… «Вахту надо предупредить, чтобы не пускали».
Посетитель обречено стал собирать таки рассыпанные Веником в пылу красноречия листки. Веник засобирался из кабинета, и ни он, ни даже посетитель, кажется, не заметили, что один, заглавный лист рукописи, тот самый, что начинался фразой «О, время, время…» случайно остался на столе. Веник вышел и запер дверь кабинета на ключ.
Глава 2. Если рукописи не горят – остерегайтесь Полиции времени
О, время! Конус, уходящий в бесконечность! Мгновенья лопаются мыльным пузырём… Мы ждем прыжка от времени сквозь вечность, А кольца выгорают каждым днём.
О время – быстротечная неспешность! Всегда – стрелой, но тут же снова в круг… Найду ли я в тебе земную нежность, Или погибну во мгновеньи вдруг?
Кто подложил сюда эти бездарные стишата?
Но – минуточку!.. Кто, кроме Веника, вынесшего это знание из воплощения на одной из развитых планет мог знать, ЧТО представляет из себя ВРЕМЯ? Кто мог знать, что время действительно конус из непрерывно рождающихся колец, который в любой произвольно выбранной точке высчитывается как тор, стремящийся к нулю?
Потому-то и кажутся невозможными путешествия во времени. Ведь стоит нам только выбрать точку, куда бы мы хотели попасть и ввести в формулу времени момент массы, как функция автоматически обнуляется. Веник даже помнил определение из учебника по Теории пространства и времени: «Время непрерывно-дискретная функция пространства, равная нулю в любой произвольно выбранной точке с заданной массой».
Однако возможность путешествий во времени все-таки существовала… Ключ к перемещениям во времени был в том, что время, как функция, обладало двумя взаимоисключающими свойствами – непрерывностью и дискретностью (прерывистостью)…
Чем больше Веник вчитывался в стихотворные строчки, тем сильнее дрожали его руки.
Он скомкал было листок и швырнул в корзину. Достал из корзины. Начал искать в столе случайно подаренную кем-то бензиновую зажигалку. Выдвинул один ящик, второй. Обливаясь потом извлек-таки зажигалку из-под кучи бумаг на столе. Чиркнул раз пять колесиком о кремень. Зажег. Потушил. Бросился к двери и запер ее. Снова зажег огонек. Поднес к нему комок бумаги. Спихнул пылающий шар в пепельницу. Перевел дыхание. Сел за стол. Прямо перед ним, на том же самом месте лежал пожелтевший листок, с печатными столбиками стихов, которые начинались так: «О время…»
Веник почувствовал смертельную слабость. На миг навалилась чернота, но тут же холодный пот возвестил, что сердце всего лишь засбоило, что будут еще секунды, а может и годы…
Веник свисал со стула, слушая биение своего сердца, и уничтожая в уме следы своего пребывания в этом городе. Он понял, что то, чего он больше всего боялся, наконец случилось – его засек Патруль Времени.
Надежда на спасение была. Патрульные не имели физического тела, и дух патрульного не мог запросто шляться по улицам в поисках своей жертвы. (А чтобы захватить душу Веника – требовалось вступить с ним в непосредственный контакт. Т. е. дух должен был явиться ему в каком-то укромном месте.)
Веник долго и безуспешно искал на Земле средство противостоять патрульному. Но находил лишь легенды о демонах, похищающих души, несчастных «фаустов», опередивших своей мыслью время, и нигде – методов борьбы с ними. Нет, конечно, можно было изобразить пентаграмму, или еще какую-нибудь чушь попробовать, однако в подобные средства Веник не верил ни на йоту. И спасение он видел сейчас исключительно в немедленном бегстве.
«Ах, Дина, Дина… Сколько лет мы прожили с тобой, как теперь оказалось, в мире и согласии»…
Бронзовые кроны деревьев несли на ветвях рассвет. Гасааль запел где-то в траве, прячась в глубоких следах цааха. Желтые стрелы стисков взрезали индиговое зарево и серебром пролился внезапный звездопад.
Рой-Цох сидел на коралловой скамье молельного дома Мантейи и наблюдал за восходом голубого солнца Психотарги. Рой-Цох не был послушником. Для него, простого паломника, огромной удачей было попасть в это время в сады всепланетно известного храма Голубого солнца и созерцать срастание восхода Ноа и заката Сия – божественное зрелище, способное свести с ума планетянина с Эздры или Коа – младших планет системы.
Трепет отпустил наконец Рой-Цоха. Он сидел, задумчивый, еще довольно долго, пока послушники не загремели медной посудой и над молельным домом не зазвенели диски, призывающие в трапезную. Новый день пришел. Свершилось. Вновь минула смертная чаша – в долгую ночь Сия не сожрал белоголовый Хадрас – демон ужаса долгой ночи. Вновь родилась Ноа – голубая звезда счастья и благодати живущих. Слава Мантейе!
Рой-Цох поднялся и, придерживая мантию, заспешил в трапезную, где монахи уже раздавали дымящиеся сладкие лепешки, и острые пряные травы с Островов Забвения в изобилии лежали на столах. Монахи не ели мяса. Только по большим праздникам приобщались они к белковой пище, и то лишь в случаях, если смерть Просветления заставала кого-нибудь из гостей или странствующих на каменных скамьях Мантейи. И тогда этот божий дар – труп случайного путника – монахи съедали с благодарностями и молитвами. Съедали в полном молчании, дабы священная плоть не была осквернена слабыми человеческими речами. Рой-Цох чувствовал запах лепешек, и его молодой, любящий работу желудок, задавал жару мускулистым ногам.
Но в трапезной, сунув в рот первый пучок трав, завернутых в кусок лепешки, он тут же начал разглядывать монахов, в поисках друга, которого собственно и шел повидать в эти далекие святые края. Его молочный брат Марасах (в миру – Рамат), принял два года назад сан послушника, и Рой-Цох очень хотел теперь увидеть его. Глотая ароматный хлеб, он почти уже слышал в мыслях, как скажет возмужавшему, наверное, послушнику в лиловой рясе: «Небесных даров и раннего восхода тебе, Рами», И брат засмеется в ответ и скажет: «А ты все такой же худой, Рой-Це, отцовское наследство не ударило тебе в бока»…
Время шло, а лицо брата так и не возникло в толпе послушников. Где же Рамат? Время утренней молитвы давно кончилось.
Едва утолив голод, озабоченный Рой-Цох вышел из трапезной воротами Манве и поспешил по направлению к кельям. Навстречу ему, по вымощенной двухцветными плитами дорожке, шел Третий настоятель. Идущие из трапезной монахи проворно уклонялись с его пути. Отступил и Рой-Цох, но настоятель вдруг сам свернул к нему.
– Господин Зароа, я не ошибаюсь? – спросил он, чуть прицокивая, на старом языке. Рой-Цох, не понятно почему, вдруг напрягся.
– Да, господин Третий настоятель, – ответил он тихо, но дрожь в голосе все равно была слышна.
– Зовите меня Наставник, – улыбнулся настоятель всем своим морщинистым личиком, и змеиные зубы его блеснули ослепительной желтизной. – Вы ищите брата Марасаха? Я провожу вас.
Вскоре, озадаченный и встревоженный, Рой-Цох был доставлен к тесной, вытесанной в камне келье. Ожидая увидеть брата, он быстро шагнул за травяную занавеску, но в келье, кроме маленьких весов, жаровни, лежанки из сухой травы и статуи Мантейи Закутанной В Плащ, не было ничего. Рой-Цох уставился на нишу, завешенную тряпкой, в надежде, что оттуда выйдет сейчас Рамат.
Третий Настоятель проследил за его взглядом и, склонившись по-лягушачьи, отдернул импровизированную штору. Во второй, такой же тесной келье, едва освещаемой маленькой лампадкой, действительно был Рамат – бледный и неподвижный он лежал на травяной подстилке.
В первое мгновение Рой-Цоху показалось, что брат мертв. В немом ужасе от увиденного, он опустился на четвереньки, склоняясь перед ликом смерти, но тут настоятель засеменил, выворачивая ступни, к травяному ложу Рамата, и поманил Рой-Цоха. Тот, почти раздавленный такой непочтительностью, все-таки сделал два или три шага на четвереньках. Настоятель же зажег от лампады тоненькую лучинку и поднес к губам умершего. И Рой-Цох увидел, как пламя колеблется от дыхания Рамата.
Не зная, как приличествует вести себя в подобных случаях, он, как и был на четвереньках, дополз до брата и сжал в ладонях его теплые ступни. Ощущение этого тепла потрясло его до слез. Он с трудом проглотил готовые вырваться рыдания:
