Кристиан Бэд - Апокалипсис откладывается
Один у них был толстый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации… Государство наше выписывает с других планет массу газет. (12 миллионов наименований). Все они поступают на такого типа заводы, где из них делают свежую туалетную бумагу. Причем, качество новостей играет очень важную роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растет между пластинами внешнего скелета, и говорит:
– Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?
Меня от омерзения передернуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.
После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за «нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства». Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности – дадим другую. Но с работой все-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз – бревном придавило.
– Вениамин! – Донеслось из кухни. – Вынеси ведро!
Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Cупруга просто так не отвяжется, похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль – Моралисе. Неплохая, в общем-то, женщина – этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.
Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.
«Динама ты моя, Дина… Машина, в смысле».
Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчемным с ее точки зрения делом – писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.
Сегодня предстояло еще одно неприятное дело – редакционная планерка. На прошлой планерке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу, в рамках борьбы с юбилеем дорогой Газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И, если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…
– Вениамин! – тоном выше провозгласила из кухни жена.
Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он, наконец, познакомился и с себе подобными, и с Полицией Времени. И с мест паломничества в Мантейе, где… Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдет в себе силы описать это?
– Вениамин! – на этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски. Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.
Вторая жизнь Веника, то есть фактически, третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озер и каналов, название которой постепенно стерлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую – мокрую и тягучую. Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная, безвкусная еда. Планеты Ада, с огнем и серой и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь – опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.
Умерев на планете туманов, Веник возродился к телесной жизни на веселеньком глуповатом мирке с громким именем Диотерия.
Диотерцы были запасливы, пугливы, превыше всего ценили порядок в своих чистеньких городах, а любое абсурдное действие или событие могло вызвать у них серьезную болезнь с температурой, тремором и воспалением мозга. Диотерцы не признавали перемен. Они вымерли бы, однако каждое их поколение в самом юном возрасте очень короткое время могло-таки воспринимать новое. Психологи называли это время периодом бунта. Бунт очень быстро заканчивался, но молодежь уже успевала сформировать совершенно иную, отличную от родительской мораль. И тогда в городке начиналась борьба нравов – единственный для диотерцев двигатель прогресса.
Потом Венику, наконец, повезло, и его забросило на Иприт – пятую из девяти планет системы Ада. Надо сказать, что жители всех планет Ада отличались конгениальной неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось – чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом, рожденным на планетах Ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта, к примеру, играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи, под лозунгами: «Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!», «Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушеных голов своих сограждан?!», ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать по утру ведром кипятка в постель, но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались, и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьезный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушеная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее…
Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Веник тогда быстренько выдвигался в редакцию, чтобы засев в своем кабинете уделить еще несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже. Но это утро было безвозвратно испорчено – редактор решил, наконец, вспомнить про отдел Поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой Газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного Маститого и сочинить фамилию в рубрику «Молодые дарования». «Молодыми дарованиями» редактор вдруг всерьез заинтересовался.
– Петрецкий, Петрецкий, – забормотал он, словно вспоминая. – Это тот чернявый из Университета?
– ?
– Ну, вы о нем рассказывали как-то, на планерке? – помог Главный Венику.
– Ах, да, рассказывал, – вынужден был вяло согласиться тот. – Очень перспективный молодой человек.
– Кстати вас ждет уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, – хихикнул Главный. – Не буду задерживать.
Скудный старый кабинет выглядел празднично – солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потеки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя, солнечные лучи словно бы огибали. Посетитель был серый, обтерханный, видимо поэт.
Поэт поводил носом – по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.
Веник ерзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину, или таки, не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась, от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся таки в рукопись.
Стихотворение начиналось «О время, время…» Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о Времени?
– Глубокая тема, – сказал он, внимательно изучая, как крепится к карнизу штора. – Но уверены ли вы… – Веник перевел взгляд на ржавую скрепку, удерживающую замусоленные листки, глубокомысленно оценил год выпуска машинки, на которой был напечатан текст. – Уверены ли вы, что читатель хочет, чтобы мы с вами говорили сегодня о Времени? – почти шепотом, интимно обратился к посетителю Веник. – Актуальна ли тема времени в наш сиюминутный век… – он с удовольствием отложил в сторону рукопись-машинопись. – Вы знаете, почему так мало сейчас толстых философских романов? Где Лев Толстой? Где Достоевский наших дней? Наши с вами современники не успели еще осмыслить глобально события последних десятилетий. Мы ведь пережили не просто смену власти, мы пережили смену формаций. Из феодализма в капитализм – это ведь не делается в 20 лет.
Время коварно… – Веник вздрогнул, чувствуя спиной холодок: «А вдруг этот, обтерханный…» – Да что романы, даже поэм сейчас не пишут. Не идет. Время тормозит. А вы его – под уздцы. Может, следует как-то проще… О, минута, о, секунда, например. Вот это и будет современно, востребовано… Поэт слушал.
