Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона
На улице пахло гнилью, как во всем старом Стамбуле.
Мраморный минарет мечети Нури Османлие выглядывал из-за грязных строений. Полицейский бдительно прохаживался взад-вперед, готовый своевременно предупредить хозяина шербетной о налете Особой бригады по борьбе с наркоманами.
Машина уже ждала меня. В свое время отец посылал за мной следом, куда бы я ни поехал, два автомобиля — маленький спортивный и большой вместительный роллсройс. Даже после его смерти мне не удалось полностью освободиться от лимузинных цепей. В любом месте, где я сходил с самолета, парохода или поезда, меня ожидала машина, заранее взятая напрокат нашим местным агентом.
Шофер выскочил, как заводная игрушка, распахнул дверцу, усадил меня, подложил под голову поролоновую подушечку, предупредительно открыл выдвижной ящичек с сигаретами и сигарами, показал, какую кнопку нажать, чтобы добраться до холодильника с напитками, — и мы поехали.
Подушечку я швырнул на пол, курить мне не хотелось, пить еще меньше. Полулежа, я тупо глядел в загорелый затылок, заросший курчавыми черными волосами. В Стамбуле я провел три дня, причем почти безвыходно в задней комнате шербетной. Машиной пользовался до этого дважды. Это был третий раз. Завтра или послезавтра он отвезет меня на аэродром или вокзал, и никогда больше в жизни я не увижу этого человека. А он до конца своей жизни будет вспоминать, что вез Тридента Мортона.
В отеле “Ориент”, где оставались мои вещи, но где я ни разу не ночевал, меня ожидала телеграмма.
ЧЕТВЕРГ 20–30
СЛИЯНИЕ МОРТОНА С УНИВЕРСАЛЬНЫМ ПАНТЕОНОМ В УОЛДОРФ-АСТОРИИ.
ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ЗА ВАМИ ПОСЛАН ВАШ ЛИЧНЫЙ САМОЛЕТ. ВЫЛЕТ ИЗ СТАМБУЛА ЧЕТВЕРГ 9-00.
Подпись под телеграммой гласила: “Ноа Эрквуд”.
Ноа Эрквуд был, розовощеким стариком с прекрасной седой, композиторской шевелюрой. Если я про себя окрестил его “Мефистофелем”, то отнюдь не за внешность.
Да и по сути ровно ничего мефистофельского в нем не было, кроме магической быстроты, с которой он сделал моего отца обладателем современной алхимической палочки. Он как бы мимоходом сунул ее в руку отца, и с тех пор все, к чему прикасалась палочка, мгновенно превращалось в железные дороги, нефтяные промыслы, земельные угодья, банки, игорные дома и множество фирм, производящих всякую всячину, начиная от карнавальных масок до вступительных речей президентов.
Пока я был мальчиком, этот гений носил скромный титул главного советника отца. Но когда я подрос, на скрещении дорог, ведущих к добру и злу, к самоотречению и накоплению, к расслабленной апатии или жестокой схватке, передо мной предстал он — мудрый и в меру лукавый Мефистофель, чтобы повести меня к высотам, недоступным простым смертным. Как он бился надо мной, как трудился, вливая по капельке яд своего мировоззрения! Я пошел было за ним, а потом наступила отрезвляющая тошнота, и вот уже в течение десяти лет я бесссильной щепкой метался по волнам мирового потопа, где из водяной хляби то и дело торчали Арараты бесчисленных мортоновских предприятий. Туристическое бюро, отправляющее меня в путешествие, принадлежало мне (через подставную фирму). Самолет, переправлявший меня через океан, принадлежал мне (через подставную фирму). Отель, в котором я жил в чужой стране, частенько принадлежал тоже мне (через филиал подставной фирмы). Продукты, которые я ел, принадлежали мне (через дочернее предприятие фирмы). И вполне возможно, отвратительное виски, которым меня поил хозяин шербетной, тоже принадлежало мне. И вместе с тем мне не принадлежало ровным счетом ничего. Империя Мор: тонов юридически не имела ничего общего ни с производством товаров, ни с производством денег. Это была хитроумно сплетенная паутина “Хоулдинг компани” — фирм, занимавшихся исключительно надзором за процветанием других фирм.
Я думаю, отцу, с его нечеловеческим презрением к деньгам, было бы скорее приятно узреть с того света, как я швыряю ворох тысячных банкнот на столпившихся под моим окном прохожих. Но Мефистофель и тут добился своего. Зная, что отец вот-вот умрет, он ловко подсунул мне какую-то блондинку, с которой отправил в увеселительную поездку, а сам вырвал у отца вместе с предсмертным вздохом поправку к завещанию. Согласно ей, я до сорокалетнего возраста мог распоряжаться лишь доходами с капитала, и то в ограниченном объеме. Другие бунтовщики становятся исправными колесиками уже к четвертому десятку. Но мой запал ненависти он, видимо, расценивал чуть выше.
Я еще раз перечитал телеграмму и позвонил портье, чтобы справиться, какой сегодня день и час. Часы я уже давно не носил, в календари заглядывал так же редко, как в газеты.
Оказалось, что сегодня как раз четверг, и времени достаточно, чтобы добраться до аэродрома. Правда, если бы мне пришлось собирать вещи, я бы не успел. Но мой единственный чемодан так и остался нераспакованным.
Он сиротливо стоял посреди псевдовосточной роскоши первоклассного гостиничного номера, такой же чужой среди окружающего его мира, как и я.
Я взял чемодан и, не оглядываясь, направился к дверям. Вот так, равнодушно и безлично, я сотни, тысячи раз покидал временные обиталища, из которых, вместо сентиментальных воспоминаний о прожитых часах и днях, выносил одно лишь чувство — горькое убеждение, что мне, Триденту Мортону, наследнику огромнейшей империи Мортонов, никогда не дано быть счастливым.
По дороге к дверям мне пришлось пройти мимо оправленного в старинную бронзовую раму зеркала., которое отражало мой костюм — грязный, измятый, с: приклеившимися к липким местам окурками.
Усмехаясь, я вышел в коридор и подозвал горничную.
3
Империя Мортонов как таковая даже не имела собственного административного здания. Важные совещания проводились в конференц-залах отелей. Когда мне полагалось присутствовать, для меня резервировались трехкомнатные апартаменты, даже при двухчасовом заседании. Мефистофель никогда не тревожил меня понапрасну, только в тех случаях, когда живой Мортон-младший мог произвести еще большее впечатление, нежели платиновая урна с Мортоном-старшим.
Иногда я пытался бунтовать, но то добавление к завещанию было построено по принципу капкана: Мефистофель имел возможность, ссылаясь на капиталовложения, ограничить мои доходы до минимума. А я, хоть и отвергал жизненные блага, обходиться без них еще не научился. К тому же Мефистофель умел вставлять скучнейшие заседания в привлекательную рамку. За час до начала мои апартаменты были битком набиты смазливыми девчонками, какими-то артистками и художниками, с которыми можно без особой скуки перемолвиться словечком, а в салоне я обязательно находил первоклассный любительский джаз. Мефистофель знал, что музыка, пожалуй, единственное, к чему я еще не остыл, его агенты рыскали в поисках хорошего саксофониста или исполнителя народного рока по всей стране.
Так было и на сей раз.
Я открыл дверь, меня встретили взрывы смеха, оглушительная музыка, какая-то девица подскочила ко мне с гостеприимно протянутой рюмкой. Но ее заслонил он.
Благодушный, седой, улыбающийся.
— Марихуана? — спросил он, слегка притронувшись тонкими аристократическими пальцами к моей впалой щеке.
— ЛСД, — ответил я зло.
— Зачем, Тридент? Береги себя для будущего! — Только после этого он обнял меня. Он действительно любил меня, любил так, как только может любить вдохновенный делатель тронов, подаривший отцу царство и желающий, чтобы сын распространил его на весь мир.
Ноа Эрквуд был очень непростым человеком. Чародеем бизнеса он стал, видимо, лишь потому, что здесь ничто — ни меняющийся вкус публики, ни превратности политической славы — не ограничивали его размаха. В юности он был всем, чем угодно: художником, оратором, артистом разъездного мюзик-холла, проповедником. Както он показал мне написанный в те годы философский роман — дай бог сегодняшним маракам сочинить такую книжечку! Он даже понимал мой бунт против бесчеловечного, так ловка рядящегося в гуманизм общества.
Но он все надеялся приобщить меня к собственной истине. А заключалась она в том, что этот мир невозможно переделать. Можно только, играя на его слабостях, создавать великолепную симфонию финансового и промышленного могущества.
— А у меня для тебя сегодня сюрприз. — Он обнял меня за плечи и повел к расположившейся на длинном низком диване компании, среди которой выделялась огненно-рыжая поразительной красоты девушка.
Я когда-то действительно был неравнодушен и к таким лицам, и к таким волосам, но все это было в прошлом, сейчас женщины существовали для меня только изредка, и то лишь как отрезвляющий антракт между двумя рюмками, и я подумал, что, пожалуй, старость не миновала даже Мефистофеля. В былые годы он никогда не допустил бы такой нечуткости к моим настроениям.
