Михаил Чернолусский - Фаэтон
Словом, шли, торопились наши друзья, нелегка была их дорога, но они были рады, что вырвались из царства торгашества, делячества и купли-продажи всего, даже совести.
После короткого привала у первого кострища тронулись снова в путь. Уже появились на небе редкие голубые облака, помелели овраги и разбежались сопки. И хотя голая однообразная пустыня не приносила еще душам радость («Нешто это наша природа!» — думал Ефрем), все же слаще стал воздух и менее вероятным была возможность, погони.
Ефрем надеялся до темноты добраться до последнего покинутого ими шалаша, авось цела времянка и можно будет сразу уложить детей спать. Но шли они шли, нового кострища не было, и рельеф вроде стал незнакомым. Тут он заметил, что стайка краснохвостых ворон пролетела наискосок, не в обычном направлении, как летало воронье раньше. Он остановился. Уж не по чужим ли кострищам они ориентируются?
И Утяев завертелся во все стороны, ища знакомые приметы дороги. Он отозвал Ефрема в сторонку.
— Ефрем Иванович, э-э-э… не сбились ли мы?
— Леший его знает. Сам хочу понять.
— А может, наплевать?
— Гора, объясни, где? Гора, на которой воронье восседает? Вдоль горы идти надо…
— А может, — продолжал, заикаясь, Утяев, — может, э-э-э… шалашик сами соорудим? А завтра разберемся.
— Хрен ты его теперь построишь.
— А вдруг. Давай поищем прутьев, Ефрем Иванович!..
— Не лежит что-то душа строить.
— Ну попробуй. Дети приустали. А?
И тогда Ефрем, скинув с плеч рюкзак, сердито гаркнул:
— Дети притомились. Шалаш требуется!.. Да воды ведерко…
С минуту, затихнув, все ждали. И вдруг прогремел раскатистый гром. Ася и Маратик испуганно прижались к Людмиле Петровне.
То удаляясь, то приближаясь, гром сотрясал небо Потом вновь стало тихо.
— Ну вот, — сказал Ефрем Утяеву. — Получил? И он поднял с земли рюкзак. — Дождя-то нет. Побыстрей надо шагать, где-нибудь вода найдется… Может люди есть поблизости. — И Ефрем, выхватив из-за пазухи пистолет, несколько раз выстрелил в воздух…
Неизвестно, в какую сторону направились бы пленники пустыни, но тут неожиданно в двух шагах от Утяева образовалась воронка, и из нее вылез белобородый старичок в самотканой белой рубахе, босоногий, с посохом в руке.
Утяев в испуге попятился от воронки.
А старичок стряхнул низ рубахи, оглядел всех и забормотал что-то писклявым голоском на непонятном наречии, а потом произнес на ломаном русском:
— Который тут стреляль?
— Э-э-э… — начал было Утяев, но Ефрем его остановил. Приблизился к воронке, заглянул, но яму на его глазах затянуло землей.
— Гляди-кася, — сказал Ефрем. — Уж не ты ли, дед, и есть русский?
— Я нет, — коверкая слова, говорил старичок. — А вот скажи ты мне, — кто из вас стреляль?
— Ну я. Что далее?
— В кого стреляль?
— В белый свет, дед, пульнул. А тебе что?
— Я пробиваемый. А худа тебе не желаю.
— Добре, — сказал Ефрем. Он успокоился, поняв, что старик безвредный. — Скажи-ка, деду, кто ты есть? Ты и впрямь настоящий?
— Сторож я.
— Кротов, что ли, пасешь? Из земли-то вышел.
— Сторожка мой там. Все оттуда вижа, все слыша.
— Бона. В земле сидишь, видишь? Чудеса.
— Тут у нас пустынь чудес. А ты как думали?
— Пустыню, стало быть, и охраняешь?
— Охраняй. А как же! Охраняй! Про себя первым делом скажи.
— Хитришь, дед. Поди, все про нас знаешь.
— Нет, не все. Пушку сдашь, дальше пущать буду…
Ефрем присвистнул.
— А я, дурак, поверил, что худа не желаешь.
— Не желай…
— Пушка тебе зачем, ежели не желаешь?
— И-их. — Старичок тяжело вздохнул и сел на землю. — И тебе присядай надо. И детишек усажай надо.
— Нам костерок бы разжечь, дровишек, э-э-э… нет, — сказал Утяев.
— Дровишка? Ладно, получай дровишка. — Старичок дважды ударил посохом по почве, и через минуту возле Утяева появилась куча сухого хвороста.
— И водички, водички, — пролепетал обрадованный Утяев.
Он скинул с плеч рюкзак, полез за спичками.
Старичок, с улыбкой глядя на детишек, трижды стукнул о землю посохом, и рядом с дровами появилось ведро с водой.
Ефрем между тем молча, дивясь чуду, крутил самокрутку.
— Ну вот. А теперь послушай моя рассказа.
— Валяй, — сказал Ефрем, подсаживаясь.
Вскоре затрещал костер. Утяев приладил над огнем котелок, кипятил чай.
А старичок повел речь. Рассказывал он тихо, на ломаном русском наречии, одному Ефрему.
На Востоке, за пятью холмами, в долине живут два брата — Джин да Джон. Живут они в одном селе, но село на две зоны поделено, и потому зовется оно Джин-Джон. По правде сказать, долго шла перебранка между братьями, как справедливее называть село — Джин-Джон или Джон-Джин; но в конце концов договорились так: поскольку Джин брат старший и начинать название села с Джина. В этом споре Джон уступил. Но только в этом, то есть насчет названия. Ни в чем другом Джон уступать брату не пожелал и поклялся, что вовек не уступит.
Надо сказать, что был и еще один предлог для ссоры, отчего два брата, как два барана, сцепились. Тому виной майки. Да. Сначала оба делали зарядку, каждый перед своим домом — в белых майках с зелеными полосами. Но Джин любил зеленый цвет и купил себе однажды для зарядки зеленую майку. А Джон любил белый цвет и купил белую майку. Джину это не понравилось. Он считал, что младший брат должен подражать старшему, и сделал Джону замечание. Тот в ответ рассмеялся и сказал: «Погоди, то ли еще будет!» Вот с этих слов все и началось: вражда между братьями. Вскоре поженились оба и крепко разбогатели — сначала на овцах, потом на разведении ворон, которые в этих краях идут на мясо. Стали братья богачами. Но вражда между ними не улеглась, а усилилась. Как-то раз показал Джин младшему своему брату новую финку, в Аграгосе купил. На другой день и Джон привез из Аграгоса две финки, да к тому же побольше размером. Джин, конечно, недолго думая, опять махнул в столицу, раскошелился на пять финок, а вдобавок еще автомат купил. Вот тут все по-настоящему-то и началось. Как же это так: один брат сильней другого стал? И не то, чтобы ружье приобрел волков от отары отгонять, а автомат, одной очередью стаю ворон снимает. Одним словом, Джон взъелся. «Не брат ты мне вовсе, Джин, — сказал он, — а враг. И жить с тобой в одном селе не желаю, забор возведу». И возвел Джон забор поперек села, да такой, что не перелезешь через него. Вдоль же по забору охрану поставил. Джин в ответ слова не сказал, только купил себе еще десять автоматов и свою охрану поставил. Джон видит, — брат вооружается, сам давай не отставать. Так с той поры и пошло. Вооружились братья до зубов. Однажды Джон в подзорную трубу узрел, что Джин в подземный склад какие-то бочки закатывает. Послал своих помощников пронюхать, что в тех бочках — сало, смалец, масло топленое или еще что особенное. И вот разведка доносит: не сало, смалец, не масло топленое, а сказать страшно — порох! Услыхал Джон, от гнева голова закружилась, на ногах не устоял. Отдышался и приказывает: «Строить подвалы, сам за порохом поеду!» Так вот и начался в Джин-Джоне новый виток вооружения.
Овцы вздорожали, воронье, считай, на вес золота. Как жить? Что дальше делать? Половина прислуги хозяев — слухачи да наушники. А сторожей сколько! За сто верст в округе, что у Джина, что у Джона — вооруженная охрана. Сидят в земле старички-слухачи и наблюдатели, вынюхивают, высматривают, что в пустыне делается. Вот такая беспокойная жизнь нынче в Джин-Джоне.
Ефрем и смеялся и чертыхался, слушая старичка-наблюдателя. А тот, коверкая русскую речь, все рассказывает, все делится мыслями, — видно, надоело ему в подземной сторожке одному сидеть.
— Слышь-ка, — перебил волшебника Ефрем, — как звать-то тебя? Ты не африканец?
— Нет, моя Крот зовут…
— А языку нашему где научился?
Рассмеялся Крот.
— Моя все язык учился. Тут американа нефть искал, я по-английски говорила… Пожалуйста, на любом языке могу… Приезжал люди из Желтый Дьявол, я опять говорила…
Утяев позвал старичка и Ефрема к костру, чай пить. У костра заговорили о деле.
— У нас есть большой город — Аграгос. Туда вам пешком не добраться, горы не одолеть, — бормотал Крот, вытирая рукавом вспотевшее от чая лицо. — Конь надо просить у Джин и Джон. Вас трое взрослых. Три конь. Три, однако, не просите надо. У Джина и Джона закон — давать поровну, иначе кровный обида, стрельба — пиф-паф…
— А кому, э-э-з, четвертый конь? — спросил Утяев.
— Мне! — вскочил Маратик.
— Нет, четвертый конь — моя. Я провожать буду, — сказал старичок. — Дорога опасный… Пропасть можно…
Ефрему не хотелось идти в Джин-Джон просить коней, и его осенило:
— Слышь-ка, Крот, ты волшебник. Без коня, поди, перелетишь через горы? И нас бы прихватил. А?
