Нил Шустерман - Непереплетённые
— Согласен. — И, помолчав, добавляет: — Мне не всегда нравится, как то или иное у нас устроено, но наша система обучения подходит нам как нельзя лучше. После нашей школы многие легко поступают в университет. Мы учимся, потому что хотим учиться, а не потому что так надо. Поэтому мы учимся быстрее. И основательнее.
За спиной Лева раздаётся юный, звонкий голос:
— Чоуилау?
Лев оборачивается и видит троих детей, примерно десяти лет от роду — те стоят, устремив на Уила восхищённые взгляды. Мальчик, который обратился к Уилу — худющий, как стрела, и такой же напряжённый. На его лице умоляющее выражение.
— Что-то не так, Кели? — спрашивает Уил.
— Нет… просто… Старейшина Муна спрашивает — ты нам не поиграешь?
Уил вздыхает, но улыбается, как будто он и раздосадован, и польщён одновременно.
— Старейшина Муна в курсе, что мне не разрешается играть просто так. Только тогда, когда это необходимо.
— Это необходимо. Вот, видишь — Нова, — говорит Кели, указывая на девочку, стоящую рядом с ним, потупив глаза. — С того самого времени, как её отец поменял своего духа-хранителя, её родители ругаются и ругаются.
— Плохо, — выпаливает Нова. — Ма говорит, она выходила замуж за орла, а не за опоссума, но в их офисе все бухгалтеры были опоссумы, кроме па. Ну, вот они сейчас и ругаются.
Лева так и подмывает расхохотаться, но он сдерживается — тут, кажется, дело нешуточное.
— Так может, мне поиграть твоим родителям, а не тебе? — спрашивает Уил.
— Они не станут просить об этом, — отвечает Нова. — Но, может, то, что ты дашь мне, как-нибудь перейдёт на них?
Уил смотрит на Лева и пожимает плечами.
— Только не слишком долго, — соглашается он. — Нашему новому мапи нельзя перевозбуждаться, он только-только оклемался после болезни.
Лев недоумённо смотрит на него.
— «Мапи» означает «упавший с неба». Так мы зовём сбежавших от расплетения: они залезают на стену, а потом прыгают вниз, в резервацию, как будто с неба сваливаются.
Старейшина Муна, женщина с белыми волосами, встречает их у двери в нескольких кварталах от гитарной мастерской. Она обеими руками пожимает ладонь Уила и спрашивает, как дела у его родителей. Лев окидывает взглядом круглое помещение с множеством окон. Карты на стенах и компьютеры на столах делают его похожим на классную комнату, с той только разницей, что все собравшиеся здесь дети — их примерно десяток — заняты каждый своим делом: двое спорят над улиткой на одном из экранов; один мальчик водит пальцем по карте Африки; четверо других репетируют пьесу, судя по всему — «Макбета», если только, конечно, Лев точно помнит уроки английской литературы; остальные играют на полу в какую-то сложную игру с горками камешков.
Старейшина Муна хлопает в ладоши, и все детишки в ту же секунду устремляют на неё взгляды, видят Уила и окружают его. Он прогоняет их, и те табунком несутся в центр зала, распихивают друг друга локтями, в стремлении занять лучшее место на полу. Уил присаживается на табурет, и ребята вразнобой выкрикивают названия своих любимых песен. Но старейшина Муна призывает всех к порядку, подняв вверх ладонь.
— Сегодня дар предназначен Нове. Ей и выбирать.
— Песню вороны и воробья, — произносит Нова, стараясь за торжественным тоном спрятать свою радость.
Песня сильно отличается от того, что Уил играл для Лева. Она бодрая и весёлая. Наверно, и исцеление, которое она приносит — иного рода. Лев закрывает глаза и воображает себя птицей, порхающей среди летней листвы в саду, которому, кажется, нет конца. Музыка возвращает ему, пусть лишь на несколько мгновений, чувство невинного счастья, полностью утраченное Левом за последнее время.
Песня заканчивается, Лев поднимает ладони, чтобы похлопать, но старейшина Муна успевает ему помешать: берёт его руки в свои и качает головой — не надо.
Дети сидят тихо добрых тридцать секунд, заполненных отзвуками музыки Уила. Затем старейшина отпускает их, и они возвращаются к своим играм и урокам.
Она благодарит Уила и, пожелав Леву удачи в его странствии, провожает их.
— Ты просто великолепен, — говорит Лев Уилу, когда они выходят на улицу. — Уверен — за пределами резервации ты бы мог заработать миллионы своей игрой!
— Было бы неплохо, — задумчиво и немного грустно отзывается Уил. — Но мы же оба знаем — этому не бывать.
Лев не понимает, почему Уил грустит. Ведь если тебе не надо заботиться о том, чтобы оставаться в целости и сохранности — о чём тогда печалиться?
— А почему нельзя аплодировать? — спрашивает он. — Неужели люди здесь так боятся хлопателей?
Уил смеётся.
— Хочешь верь, хочешь не верь, но у нас в резервации хлопателей нет. Хотелось бы думать, что это потому, что наши люди не никогда выходят из себя настолько, чтобы становиться самоубийцами и запускать взрывчатку в свою кровь. Но, наверно, у нас просто другие способы выплеснуть злость. — Он вздыхает, а когда снова заговаривает, в голосе его слышится значительно больше горечи: — Нет, мы не аплодируем просто потому, что у нас это не принято. Аплодисменты — они для обычных музыкантов. У нас же музыкант считается лишь орудием чего-то более высокого. Жаждать аплодисментов — значит показать всем, насколько ты тщеславен.
Он смотрит на свою гитару, поглаживает струны кончиками пальцев, заглядывает в резонансное отверстие, как будто прислушивается к чему-то внутри инструмента.
— Каждую ночь, — заканчивает Уил, — мне снятся овации толпы, и когда я просыпаюсь, меня начинает грызть совесть.
— И напрасно, — успокаивает его Лев. — Там, откуда я, каждый мечтает об овациях, неважно за что. Это нормально.
— Ты готов отправиться домой?
Лев не совсем уверен, что именно имеет в виду его спутник под словом «домой»: в дом, где живёт семья Уила, или в мир за пределами резервации. Впрочем, Лев не готов ни к тому, ни к другому. Он указывает на убегающую вниз дорожку:
— Что там, внизу?
Уил досадливо вздыхает. Настроение у него явно ухудшилось после разговора о поклонении толпы.
— И чего тебе так хочется во всё сунуть свой нос? Может, есть места, от которых лучше держаться подальше!
Лев потупляет взор. Ему обидно, но он старается этого не показать.
Когда он поднимает голову, Уил стоит и с болью смотрит в сторону утёсов на другой стороне посёлка, потом переводит взгляд на тропинку, уходящую вниз.
— Там клиника, — говорит он. — Там работает моя мама.
И тут Лев кое-что припоминает:
— И это там лежит твой дедушка?
Уил молча кивает… и вдруг снимает гитару и прячет её за камень.
— Пошли. Покажу тебе клинику.
Погрузившись в свои мысли, Уил идёт по вымощенной брусчаткой дорожке. Его лицо угрюмо, и Лев больше не пристаёт к нему с расспросами. На него тоже нахлынули воспоминания. Разговор о хлопателях напомнил ему о времени, когда он в последний раз видел Коннора и Рису. Его охватывает чувство вины. Они спасли его, а он, раздираемый между своими прошлым и будущим, предал их. Коннор и Риса притворились, что они хлопатели. Они зааплодировали — торжественно, ритмично, отчего поднялась паника, помогшая им ускользнуть. Вернее, Лев надеется, что они ускользнули. Правда в том, что он понятия не имеет об их дальнейшей судьбе. Вполне может статься, что их уже расплели. То есть они «продолжают жить в состоянии распределённости». Чем больше он об этом думает, тем больше презирает этот эвфемизм.
Дорога огибает посёлок и уводит к широкой расселине межу скал, затем углубляется в лощину, застроенную одноэтажными красивыми зданиями, между которыми зеленеют лужайки.
— Вот это педиатрическое отделение, — кратко объясняет Уил на ходу. Юноша идёт быстро, но Лев успевает заглянуть в окна и открытые дворики в надежде увидеть целительницу. Но там лишь дети и другие целители, мамы Уила среди них нет.
Лев бросает взгляд на своего спутника. Глаза того прикованы к девушке, стоящей на пороге другого корпуса — невысокой, в тунике, украшенной перьями. У девушки тёплые миндалевидные глаза, а на губах — лёгкая улыбка, напомнившая Леву о Рисе. Она стоит в дверях и смотрит на Уила.
Они ещё ничего не сказали, но Лев уже догадывается, что это, должно быть, и есть невеста Уила. Между этими двумя явно угадывается связь, даже ещё более сильная, чем между Уилом и его гитарой. Уил подходит к девушке, и Лев думает, что сейчас они поцелуются, но вместо этого Уил протягивает руку к сплетённой из бисера тесьме, стягивающей волосы девушки, развязывает её и выпускает на свободу сияющий чёрный каскад.
— Вот так-то лучше, — говорит он с едва заметной улыбкой.
— Для мастерской не годится, — возражает она. — Застрянет в циркулярной пиле, и прости-прощай моя голова! Отрежет начисто.
— И станешь ты расплётом! — дразнит её Уил. Она окидывает его сердитым взором — словно ударяет римшот[9], только визуальный. Он смеётся.
