Владимир Зенкин - Город Зга
Всё же абсолютно безжизненными деревни было назвать нельзя, изредка среди домов — садов виднелись люди. Они смотрели на едущих нас безразлично, безвнимательно. Возможно, они и не видели одинокого автобуса на дороге. В основном это были старики и старухи, те, что не захотели или не смогли эвакуироваться вместе с остальными жителями. Чем они занимались сейчас в одиночестве, как жили, о чём думали? Какими стали? Бог весть.
Солнце в небе склонялось к западу. То и дело оно стало заститься облаками. Потом вовсе сгинуло за плотным облачным валом. Облака быстро сменились синюшными грозовыми тучами.
Я, время от времени, прислоняясь лбом к стеклу, взглядывал вверх, чтобы увидеть наше персональное облако. Стая висела высоко над автобусом и двигалась вместе с ним.
Форма её непрерывно менялась. То она расплющивалась в плоский блин, выдувалась куполом, края которого приближались к земле так, что видны были по обе стороны автобуса, то собиралась в круглый плотный комок, и тогда из окна сверху виднелся только её краешек, то совсем исчезала из обзора, можно было только предположить, что она скручивалась в узкое веретено или жгут, уходящий ввысь. Для чего были эти её выкрутасы мы не знали. Ясно было одно — мы все находились в поле неведомой энергии, излучаемой Стаей.
Тем временем тучи, съевшие небо, набухали какойто фантасмагорической чернотой и тяжестью. Предгрозовую картину такой мощи мне ещё не приходилось видеть. За окном пали густые сумерки. В вышине полоснули первые пробные ниточные молнии, послышался сухой растреск громов.
И потом, после смутной тишины, тучи вдруг извергли ослепительное белое исчадье, оно ринулось вниз, прямо на нас, осветив всю округу истошным светом. Все вздрогнули, невольно отпрянули от окон. Затем на барабанные перепонки обрушился грохот — раскол, сравнимый, может быть, лишь с аккордами библейского Апокалипсиса.
Я опять прильнул к окну, задрав голову.
Молния прекратила свою короткую грозную жизнь, но наверху оставался свет. Свет платиново мерцал и переливался, в свете можно было различить быстрые порывные волны, извивы, вихри.
Светилась Стая. Эта грандиозная молния падала вниз, может быть даже, прямиком в нас, а попала в Стаю и зажгла её. Стая отчего-то сместилась вправо, и я разглядел из окна её всю — полупрозрачный, яркий эллипсоид. А над ней, в вышине я увидел ещё один источник света — желто-белый клубок, он висел между тучами и Стаей и медленно опускался. Наверное, это была ещё какая-то особенная шаровая молния. Стая втягивала её в себя.
Я, затаив дыхание, смотрел, что будет.
Раскалённый шар плавно вошел в эллипсоид и остановился в нём, сделался его сияющим центром. Получилась довольно красивая картина, похожая на модель галактики, только более однородная, без пустот и спиралей и, главное, вся пульсирующая острыми светами, быстрой опасной жизнью.
Но любовались мы ею недолго, потому что шар неожиданно взорвался, разбрызнув всю свою ярчь, свою мощь в разные стороны, хлестнув напоследок по ушам отвратительным звуком — хлопком, перешедшим в затухающий полувой-полусвист.
Свечение вверху погасло. Когда глаза обрели способность нормально видеть, я не обнаружил Стаи. Ни в виде мерцающего эллипсоида, ни в виде прежнего серебристого облачка. Стая рассеялась невесть куда. А может быть, она вообще перестала существовать. От этой мысли мне почему-то сделалось неуютно.
Далее наблюдать из окна уже никто ничего не мог, потому что хлынул сильнейший ливень, залив все стёкла. Водитель автобуса затормозил, поехал медленно, потом совсем остановился. Под таким водопадом двигаться было невозможно.
Мы сидели с пассажирами и терпеливо ждали. Через закрытые окна подтекала вода. Капало с потолка, на полу собирались лужицы. Автобус был не первой молодости, и уплотнения оставляли желать лучшего.
Просто сидеть без дела, без движения вперёд, без сменяющихся картин за окнами было слегка скучновато. Шум воды, падающей на крышу, слоистые потоки её по стёклам не успокаивали, как обычно успокаивает размеренный дождь, а, наоборот, вселяли смутную тревогу. Уж очень много её было, этой воды.
Пассажиры автобуса тоже маялись от скуки-неясности, ёрзали на сидениях, тихонько переговаривались. Весёлый настрой молодёжной компании иссяк.
Один дед с баяном смотрелся бодрей остальных, вероятно, лишь потому, что несколько раз доставал из баянного футляра бутылку и плотно прикладывался к ней. На сей раз, он достал уже сам баян, накинул ремни на плечи, развернулся в проход меж сиденьями и принялся за негромкие переборы.
Затем низким, изрядно подсевшим баритоном запел незнакомую, возможно собственной выпечки, песню о матросской дружбе, суровых походах, северных льдах и о неверной девушке, не дождавшейся моряка. Баянист раскачивался в лад музыке, манерно вскидывал голову; играть он умел и голосом владел неплохо.
Я с пустым интересом смотрел на него. Мне вдруг показалось, что облик его стал нечётким, расплывчатым. Я проморгался, тряхнул головой — может, в сон сморило? — нет. Какая-то зыбкая прозрачная пелена обволокла баяниста. Я перевёл взгляд на других пассажиров — то же самое. Что-то случилось с воздухом вокруг них, он словно стал густым, вязко-текучим, как сироп. Я повернулся к своим спутникам — они выглядели, вроде, нормально, может быть, потому, что были ближе…
Одновременно изменились звуки: голос певца и музыка отдалились, стали глухими, невнятными, шум дождя сделался вовсе неслышимым.
— Что происходит? — обеспокоилась Вела. Я с трудом разобрал её голос, хотя она сидела рядом.
— Хотел бы я знать… Вы себя-то как чувствуете?
— Не слышно ничего, говори громче, — крикнул Пенёк.
— Как чувствуете себя?
— Пока ничего, — ответила Вела.
— Что с ними? — показал Лёнчик на пассажиров, Они как-будто размываются воздухом.
— Размываются, — прокричал я, — Верней, смываются. Только не воздухом.
— А чем? — удивился Лёнчик. В глазах его не было и тени испуга — все испуги уже истратились на грозу, осталось только азартное любопытство.
— Чем? Временем. Что-то случилось со временем.
— Боже мой! — воскликнула Вела, — Смотрите! Они… они старятся.
С пассажирами творилось неладное. Все, кроме деда-баяниста, сидели к нам спинами, мы почти не видели их лиц. Но и без лиц было ясно, что возраст их стремительно увеличивается.
Три благообразные старушки усыхали на глазах, сгорбливались, их деревенские блузочки становились, им велики, складками свисали с узеньких плеч.
Непостижимым образом постарели двое мужчин с «дипломатами». Один из них, который одалживал Пеньку газету, за несколько минут стал совершенно лысым, редкие волосы топорщились на затылке и над ушами, макушка, отсвечивала гладкой слоновой костью. Сосед его волос не утратил, но сделался сплошь седым, похудел, ссутулился, пригнутый какойто болезнью.
Крепкий, неунывающий дед-баянист превращался в дряхлого, немощного старца. Его аккуратно подстриженная рыжая борода сделалась бесформенной, клочковатой, белесой, как пакля, глаза выцвели, потеряли блеск и мысль. Баян сполз у него с колен, он с трудом свёл меха, дрожащими руками поставил его на пол.
Впереди, в зеркале мы увидели бородатое лицо здоровяка-водителя; бывшего здоровяка: болезненно располневшее, обрюзгшее, с сизыми мешками под глазами.
Компания молодых ребят и девчат в считанные минуты проскочила своё взросление — вместо девушек сидели дородные растрёпанные женщины, вместо парней — обросшие, потёртые жизнью мужики возрастом за сорок. Большим неудобством для них было то, что одежда их осталась прежней и всем была очень мала, а на женщинах вообще расползалась по швам.
Всё это происходило перед нашими глазами в густом, извивно подрагивающем воздухе-желе и похоже было на галлюцинацию, бред, виденье. Но это было реальностью. Не могли мы все враз галлюцинировать. Пассажиры, по-всему, были живыми людьми. Искусственно материализованными неясно, как и зачем, но живыми, чувствующими. Поэтому реагировали они на всё, как живые.
Вряд ли понимали они, что происходит, отчего происходит, но происходящее было для них тяжко, страшно.
Они двигались медленно, в больном оцепененьи, может быть, мы просто так их воспринимали. Они оглядывались, вставали с мест, поворачивались друг к другу, о чем-то спрашивали друг друга, что-то говорили, кричали, плакали от страха, от непонимания. Мы почти не слышали звуков, лишь невнятный шум, шелест. Кто-то полез в кабину к водителю, наверное, выясняя, куда он их привёз. Кто-то беззвучно стучал кулаками по стеклу. Кто-то пытался выбить ногой переднюю дверь, но дверь не поддавалась. Кто-то пытался открыть люк на крышу, но безуспешно.
Мы сидели вчетвером на заднем сиденьи, отделённые от остальных полутора — двумя метрами пространства… отделенные прозрачными сгустками воздуха-оборотня… отделённые границей — расколом несовместимых времён. Но их страх передался нам.
