Владислав Задорожный - Защита от дурака
Работа оранжевых представлялась мне в виде лихих прогулок по Аграрке. А эти прогулки были лишь каникулами в будничном труде по поддержанию порядка систем ЗОД. Патрулирование было одной сотой обязанностей, романтической добавкой к ежепопыточному контролю за функционированием и ремонтом миллионов систем ЗОД — от бытовых до глобальных — в масштабах планеты. Конечно, к планетарным комплексам я не имел никакого доступа по малости своего поста, но городские абракадабры то и дело задавали мне работу. Ведь ни один зодовец не знает до конца порученную ему подсистему. Представление о ее работе складывается в мозаику только из знаний нескольких воителей. Эта перестраховка от Него, если Он появится среди воителей.
Ревизорская поездка в Аграрку выдалась только через несколько проб.
За последней громадой Околесицы гладкие языки иссера-серых дорог были обрублены. Открывался уродливый пейзаж Аграрки. Ни правильности, ни выверенности форм и линий. Кривая линия леса, холмы, овраг, хаос неровностей — и гадкие, несерые цвета. Зеленый резал глаза. Желтоватые дороги, рыжие склоны оврагов, черные проплешины на полях и взгорьях, синеватая вода в реке и еще множество кричащих, вульгарных цветов. Только детские воспоминания смягчили мое отношение к этому безвкусно многоцветному миру. К счастью, хоть небо привычно серое, да светило любо оранжевое.
На перевалочном пункте вышла заминка. Робот проворно проверил все наши пропуска, сверяясь с лоскутом бумаги в своем манипуляторе, и вдруг указал на широкоплечего агломерата, сидевшего рядом со мной:
— А вам нельзя.
— В чем дело? — уставился на него широкоплечий.
Робот еще раз посмотрел на лоскут бумаги:
— Нельзя, потому что у вас пупок грязный, — сказал он.
— Откуда вы знаете? Я ведь в комбинезоне.
— Все знать — наша обязанность.
— Но он оранжевый! — вмешался начальник экспедиции — Кроме того, какое отношение имеет чистота его пупка к нашей миссии?
— Непосредственное.
— Ах, непосредственное… Тогда другое дело. Возьмите ватку и протрите пупок, — обратился начальник к широкоплечему, который больше не казался широкоплечим. Тот покраснел и расстегнул комбинезон. Закончив, он робко спросил:
— Вот. А теперь можно?
Робот лязгнул металлом, задев манипулятором о край стоила, снова справился с лоскутом и сказал строго:
— Нет, нельзя. Вы забыли дома выключить свет.
Широкоплечий вышел из шиманы, и мы тронулись.
* * *Мало того, что Аграрка оказалась местом вульгарным, идеализированным моими воспоминаниями, — экспедиция вылилась в изнурительную механическую работу. Мы давали людям опросники, втолковывали необходимость искренних ответов, вели устные беседы, выслушивали наушников, наблюдали, чтобы вынести для рапорта свои личные впечатления. Мы должны были принести гору информации, которую проанализирует наше начальство. Согласно учебнику, нахождение Дурака в Аграрке наиболее вероятно. Но со временем чувство опасности притупилось в нас. Хотелось одного — быстрее вернуться в Агло.
Меня поражало в жителях Аграрки их покорное отношение к нашим опросникам, беседам, подсматриваниям, подозрениям. Мы в Агло привыкли: так, мол, надо, но они-то… Их не возмущает, не злит, и я часто вспоминал Примечание с его противоестественной ненавистью к тому, чтобы в его душе копались посторонние, пусть даже в оранжевых комбинезонах. Я ждал от жителей протестов, сопротивления и был приятно удивлен их поведением. Они оказались образцовыми агломератами. Поэтому мое враждебное отношение к ним сменилось равнодушием, что, как говорит Фашка, при моем характере равноценно любви.
В одном из поселков вокруг нашей шиманы крутился веснушчатый агломерат. Он сыпал вопросами и мешал работать. Я хотел задать ему взбучку, но он смотрел до того преданно, что я спросил:
— Очень ненавидишь Дурака?
— Да! — звонко, смело ответил он.
— Молодец. Вырастешь, приходи ко мне в Агло. Если я его не поймаю, за дело примешься ты. Договорились?
В глубине души я надеялся, что мы навестим мой поселок. Но вышло так, что мы пронеслись на полной скорости той дорогой, которую я изгрыз глазами за долгие попытки сидения на груше. Я уже привык к открытой круглой шимане и не был так взволнован, как ожидал. Стекла в домике Примечания были по-прежнему разбиты, корыто уже никого не защищало от дождя.
Мы проскочили мимо того места в лесу, где я повалил в траву Фашку. Мне стало скучно. Фашки не было.
Ночевать мы остались в соседнем поселке — до моего совсем близко. Все, кроме начальника, улеглись на сеновале.
Я не сразу заснул: чужой разнозвукий храп сердил меня и отгонял сон. В голову лезло разное, но я привык не думать по ночам, старался думать о том, что ни о чем не думаю.
Внезапно дверь приоткрылась, и я увидел, как высоко, на уровне ручки, в просвет сунулась маленькая темная кошачья морда с пятном под правым глазом и надорванным левым ухом. Морда требовательно повела усом, и я понял, что она зовет меня за собой. Я бесшумно поднялся и вышел во двор. Лиловый свет большой луны резко очерчивал дальний лес; белые стены домиков, обращенные к восходящей луне, мерцали и, когда я жмурился, словно качались в воде. Кот исчез. Но посреди двора стоял гигантский, выше крыши, мешок — мешковина была влажной. Я почему-то угадал — это кровь.
Мешок истошно, на всю вселенную мяукнул — и обрушилась тишина. Из-за мешка вышел дед Плешка и со сладострастной улыбкой, не соответствующей словам, сказал: «Оглянись вокруг». Я оглянулся.
Я видел все сразу, все цвета, которые были прекрасны Даже при лиловом лунном свете. О, как славно!
И вдруг я заметил, что стою на губах Примечания, а он говорит что-то очень громко, но я не слышу, потому что колеблюсь от каждого движения его губ и есть угроза свалиться в пропасть его рта. Я все с большим трудом удерживался на его нижней губе, и внезапно он выкрикнул слово, которое я понял: «Дурак!» — и я не удержался, соскользнул…
Мой крик никого не разбудил.
Я встал и вышел во двор, чтобы успокоить колотящееся сердце. Белые стены домиков, повернутые к луне, мерцали особым дружелюбным светом. Я подошел к кусту сирени и тронул листочек, который и сейчас, в потемках, не обрел серого оттенка, а зеленел всей своей нежной, для глаз, и жесткой, для кончиков пальцев, поверхностью. У каждого предмета вокруг были свое лицо, свой цвет. Мне вдруг захотелось прижаться к бабушкиной груди и заплакать.
Я настороженно огляделся. Кругом все спало. Тогда я вышел за ворота и, ступая осторожно, стараясь держаться в тени кустов, побежал в сторону родного поселка.
* * *Дедушка сидел на лавке и потирал затылок. «Так, значит уже в оранжевых ходишь? Вот какой карьер, бабка, внучок сделал!» Бабушка, заплаканная от радости, отмахивалась: «Не язви, язва. Ужели внуку не рад?» — «Рад, как же», — огрызался дед, словно не он пять долек назад сжимал меня в объятиях, и сметая слезу.
Окно было распахнуто, и крыша домика Примечания колола мне глаза. Он был беззащитен. Попер супротив рожна, сидел бы себе в своем красностенном домике. Ничего этого я не мог рассказать милому злому дедушке.
— Дед, споем? — вдруг попросил я.
— Разные у нас с тобой песни, — окрысился дедушка и тут же затянул с высокой ноты песню времен оккупации планеты:
Вернись со звезд, о, капитан,
Вернись — тревожно здесь,
Ты нужен здесь, ты нужен весь…
Я подхватил сипло, с непривычки, потом — чище, звонче. Бабушкин голос вплелся, и чудо, чудо, но вдруг я испугался. И запахнул лицо — закрылся. Я вспомнил, что музыка расслабляет, и агломерат показывает свое настоящее лицо. А вот дедушка и бабушка не изменились. У них были прежние добрые лица. Настоящие? Песня оборвалась. В гнусной тишине я не сразу нашелся.
— Фашку видел. Цветет. Моя невеста, — наконец сказал я.
— Не по тебе, — сказал дедушка. — У тебя глаза серые, а у нее — видал какие!
Горьким был разговор…
Под утро я попрощался с бабушкой. Дедушка проводил до опушки леса.
— Как здесь прекрасно. — сказал я. Надо полагать, своим восхищением я не нарушал условий Победившего Разума. Закона презирать Аграрку нет. Просто не рекомендуется ее любить.
— Прекрасно? — повторил дедушка. — Стало быть, нравится? Вот мы ночь с тобой проговорили. Даже песни пели, хоть ты личико и прятал. Подрос ты. Но расти тебе еще долго. И в какую сторону потянешься, галактика тебя знает… Напоследок разочарую тебя. Тебе, оранжевому, пора бы знать, что все это — подделка.
— В каком смысле?
— В прямом. Агломераты давным-давно истребили природу. Но потребность в ней у многих осталась. Тяга к природе перешла в легенду. И тогда в Околесице сделали траву, сконструировали деревья, нанизали на них листву, наворочали пригорков и оврагов в бывшей Пустице — в ее кусочке, запустили собак и кошек с планеты Земля, сработали еще всякой живности на биосхемах.
