Макс Сысоев - Странники
Однажды культурный барьер, вставший между нами с Антоном, едва не довёл до драки.
На следующий день, когда Ученики приготовились выдвинуться из Калиновки домой, Антон маялся от безделья.
— Что же делать?! — стенал он. — О! Ну что же!
— Давай, — предложил я ему, — давай пойдём в Кремль и залезем в кабинет президента? Я буду диктатором всея Земли, а ты — моим ничтожным лакеем?
— Не получится. Кремль взорвали, и теперь на его месте новое русло Москвы-реки.
— Тогда пойдём в Белый дом.
— А такого я вообще не знаю. Что за Белый дом?
— Учебник по истории почитай.
— История — это сказка, рассказанная дуракам, — категорично заявляет Антон, вынуждая сдаться. Говорю:
— Тогда-а... Тогда можно поджечь этот застойный плебейский городишко под названием Москва и играть на лире, как император Нерон.
— Мне нравится ваш ход мыслей, Александр.
Мы решили прогуляться до городских кварталов и заглянуть в один старый небоскрёб, чтобы полюбоваться с последнего этажа на заброшенную Москву. Небоскрёб возвышался посреди одичавшего парка, огороженного чугунным забором с безвкусными завитушками. В западной оконечности парка находился живописный прудик, в котором плавали золотые листья. Подступ к небоскрёбу со стороны входа в парк загораживала обширная двухэтажная пристройка с сохранившейся вывеской: «СУПЕРМАРКЕТ СОФИЯ».
Щёлкнув для пущего эффекта пальцами, Антон зажёг перед собой светящийся магический шар и бесстрашно проник через разбитую стеклянную дверь в зловещий супермаркет. Я робко проскользнул следом. Голубоватый свет шара выхватил из плотного сумрака часть зала: пыльные витрины, опрокинутые полки, ряд кассовых кабинок, поблёскивавшие кафелем стены, коробки, ящики, непонятные предметы замысловатых форм. Пахло отсыревшей извёсткой и плесенью. Антон подошёл к одной из кассовых кабинок, вытащил из неё толстую пачку порыжевших купюр с петухами и славянскими узорами — билетов Центрального Банка Российской Федеративной Демократической Республики в сто рублей достоинством, — и потряс деньгами у меня перед носом.
— Смотри, сколько их, — говорит. — Возьми. Богачом будешь.
— Дурак ты, — отвечаю. — Кому они теперь нужны?
— Мало ли... Раньше бывало так, что какой-нибудь человек забирался в старый магазин ли склад, да и помирал там, среди золотых побрякушек и всякого технического хлама... Сейчас, правда, таких поменьше стало.
«Ну да, ну да, — думаю. — Раньше многие так мечтали: наступит конец света, и будут они сидеть в магазинах на ничейном барахле, как драконы на сокровищах»...
Мы углубились в супермаркет, прошли мимо указателей с надписями «Гастрономия», «Бакалея», «Бытовая химия» и «Обувь» в отдел «Вычислительные машины и роботизированные системы», где высились до потолка целёхонькие стеклянные витрины, уставленные чем-то соблазнительным. В темноте не разобрать, чем именно, но моё воображение тотчас нарисовало андроидов, киборгов и суперкомпьютеры. Я открыл первую попавшуюся витрину, в которой стояли чёрные, серебристые и золотые прямоугольные предметы величиной с толстую тетрадку. На ценниках перед ними было написано: «Портативная фотонная вычислительная машина «Стрела М-8», производство РФДР, цена 93 руб.». Выглядели эти «Стрелы» как прямоугольники из пластика, на одной стороне которых отштампован крест, а на другой, нижней, с четырьмя резиновыми ножками, — приклеена этикетка с теми же надписями, что и на ценнике: ««Стрела М-8», Оренбургский завод вычислительной техники им. Зорана Питича, 2066 год выпуска». Ни тебе экрана, ни клавиатуры, ни шнуров, — только маленькая кнопка на торце.
— Послушай, — говорит Антон, который ушёл вперёд по тёмному коридору супермаркета, но, услышав, что я копаюсь в витрине, вернулся назад. — Надеюсь, ты не собираешься брать эту штуковину с собой?
— Почему?
(Я как раз расстёгивал рюкзак, чтобы положить в него пару компьютеров).
— Терпеть не могу машины.
— Что же они тебе плохого сделали? — интересуюсь я. Наш разговор меня забавляет. Фантастика: далёкий потомок, честный и справедливый, призывает к ответу своего транжиру-предка, промотавшего целый мир.
— Мерзкие они, — говорит Антон. — Не могу на них смотреть. Мне отвратителен вид пластика, понимаешь? Мне противно, когда что-то крутится, жужжит... Когда светится что-то.
— Так и твой шар сейчас светится.
— Шар — это одно. А машины — совсем другое. Шар — это моя энергия. Часть меня. А машины — это не я. Машины это как костыль для здорового человека.
— Но я-то не колдун, — пытаюсь возразить я. — Мне-то костыль нужен!..
— Ты непременно станешь колдуном! — перебивает Антон. — Я тебя всему научу.
— Ты говоришь «костыль», — повторяю я предыдущую его фразу. — Но на свалке мы пользуемся грузовиком, чтоб обелиски расставлять.
— Это не наш грузовик. Его нам крестьяне из Калиновки дали.
— Не важно, чей он, — говорю я. — Важно, что ты им пользуешься.
— Люди ещё не в достаточной степени овладели искусством колдовства. Пока мы не можем силой мысли перемещать такие тяжёлые предметы, как обелиски. Но скоро научимся.
— Вот как? — я сел на корточки, чтобы удобнее было расстегнуть молнию на рюкзаке, а заодно собраться с мыслями. Антом маячил передо мной, и по его резким движениям было видно: он сильно взволнован.
— А почему, ты думаешь, я хочу взять эти устройства? Ты знаешь, что такое компьютеры?
— Я думаю, у тебя сильная зависимость от машин, — сказал Антон. — Ты, главное, не подумай, что я хочу обозвать тебя механистом (в твоё время нельзя было иначе: люди не знали колдовства), но механисты очень зависимы от техники. И ты зависим. Для тебя непросто с ней расстаться. Но я помогу. Дай-ка это сюда! — он нагнулся, чтобы вырвать у меня «Стрелу», но я быстро засунул компьютер в рюкзак и отстранил его руки.
— В помощи не нуждаюсь, — заявил я. Надо же! — техника и наркотики стояли для Антона в одном ряду! Конечно, немалая доля правды в этом была, ибо многие в эпоху Потребления и месяца не могли прожить, чтобы не купить модную и красивую игрушку из тех, что тысячами пихали нам в глотки интернациональные корпорации. Тут Антон прав. Но какая-то фанатичность была в его словах. Подобно тому, как в мире после конца света удивительные, переходящие грань волшебства открытия науки и техники сосуществовали с ужасающим, всевозрастающим упадком, так и в светлой голове Антона, в тени честности и прямоты, гнездились варварские, провонявшие зачумлённым средневековьем предрассудки.
— Ты понимаешь, что компьютер — это не машина? — спросил я его. — Понимаешь, что это хранилище информации? Уничтожить компьютер — это как сжечь библиотеку. Ты же не сжигаешь библиотеки? — я посмотрел на него, готовясь, в случае чего, врезать. Но тот больше не пытался отнять «Стрелу». Он решил немного послушать мои доводы, хоть глаза его и горели.
— Компьютер — это хранилище знаний, — говорил я. Там вся наша культура. Многое из того, что было уничтожено во время войны: картины, книги, записи музыки, — это потеряно. Это осталось только на компьютерах, в виртуальном виде. Ты же не хочешь потерять все произведения искусства?
Я боялся, что все это слова были лишены тени в глазах Антона. Они не говорили ему ничего. Он, может быть, и хотел бы спасти произведения искусства, если б знал, что это такое и зачем они нужны. Все мои рассуждения были для него оправданием наркомана, которое тот выдумывает, чтобы получить ещё дозу наркотика. А я не мог ничего объяснить Антону быстро и понятно. Мысль нужно было долго обдумывать, долго высказывать; когда же люди разговаривают, да ещё в такой ситуации и в такой обстановке, времени нет. Как никогда ясно видел я, глядя на Антона, что образование человека, его знания, — это не просто свитки, пылящиеся на полочках мозга, не просто мёртвый груз информации. Знания — это и есть мы. У Антона не было каких-то знаний, какими располагал я, и он вёл себя совершенно по-иному.
— А, чёрт с тобой! — я махнул рукой и вернул «Стрелу» на витрину. — Пойдём уж.
— Нет, — сказал Антон. — Возьми, если хочешь. Я верю тебе. Ты знаешь, что творишь.
Вот и попробуй понять людей после такого...
***
Из супермаркета по извилистым коридорам мы попали на пожарную лестницу. На последнем этаже небоскрёба Антон недавно вскрыл богатую квартиру, из окон которой, по его словам, открывался замечательный вид.
На лестнице я раз пять чуть не умер от гипоксии, но сие обстоятельство не помешало мне, пользуясь светом магического шара, читать надписи, покрывавшие стены подъезда. В них лучше, чем в любом учебнике по истории были отражены мысли и желания людей военных лет. «Смерть врагам и оккупантам!», «Yankees, go home!»[1], «Человек человеку продавец, товар и покупатель», «Я — кандидат в пушечное мясо», «The world is in our hands»[2], «I need serenity»[3]. Символичнее же всего выглядело античное высказывание, выскобленное чем-то шершавым на предпоследнем, пятьдесят девятом этаже, на дверях лифта. «Errare humanum est»[4], — гласило оно.
