Макс Сысоев - Странники
— А, чёрт с тобой! — я махнул рукой и вернул «Стрелу» на витрину. — Пойдём уж.
— Нет, — сказал Антон. — Возьми, если хочешь. Я верю тебе. Ты знаешь, что творишь.
Вот и попробуй понять людей после такого...
***
Из супермаркета по извилистым коридорам мы попали на пожарную лестницу. На последнем этаже небоскрёба Антон недавно вскрыл богатую квартиру, из окон которой, по его словам, открывался замечательный вид.
На лестнице я раз пять чуть не умер от гипоксии, но сие обстоятельство не помешало мне, пользуясь светом магического шара, читать надписи, покрывавшие стены подъезда. В них лучше, чем в любом учебнике по истории были отражены мысли и желания людей военных лет. «Смерть врагам и оккупантам!», «Yankees, go home!»[1], «Человек человеку продавец, товар и покупатель», «Я — кандидат в пушечное мясо», «The world is in our hands»[2], «I need serenity»[3]. Символичнее же всего выглядело античное высказывание, выскобленное чем-то шершавым на предпоследнем, пятьдесят девятом этаже, на дверях лифта. «Errare humanum est»[4], — гласило оно.
Вскрытая Антоном квартира занимала собою этаж целиком. По периметру её опоясывало окно высотой в рост человека. Вдоль окна шёл коридор, метра три в ширину: по нему можно было обойти квартиру по кругу, любуясь попутно красотами всех четырёх сторон света.
Войдя, я сразу пошёл по кольцевому коридору, глядя через правое плечо в окно: то на вишнёвый закат, светящий в узкую щель между скатертью земли и плоскостью сплошных туч, то на восточные небоскрёбы, у которых западные стены от солнца сделались красными, а северные и южные — чёрными, то на хрупкие шрамы дорог и полипы домов далеко-далеко внизу. Я натыкался на кожаные кресла, на стеклянные столики, на неразличимое среди теней роскошное барахло. Грани окна, зеркала, кафель, хромированные поручни, — всё вокруг тлело недобрыми красными искрами. От высоты, усталости и духоты кружилась голова, и подгибались ноги.
Разумеется, в этой квартире жили не простые смертные. Чего в ней только не было! — И прекрасно сохранившиеся вина в баре, и непонятные автоматы, служившие в быту, и подставка с красными кристаллами, на которых хранились цифровые данные для компьютеров, и роскошная мебель, и балкончики, и картины. Залы для танцев, укромные местечки для извращенцев, фонтан, джакузи, — пользуйтесь! В одной комнате на полу была навалена груда золотых слитков, украшений, монет, а на ней лежал скелет человека, обосновавшегося в покинутом жилище богачей и понатащившего сюда ненаглядные блестящие побрякушки. Скелет был совсем не страшным; я даже подумал сначала, что он пластмассовый.
Страшный гнев внезапно овладел мной. Шестьюдесятью этажами ниже в кромешной тьме лежал город. Его строили восемьсот лет и восемьсот лет будут разгребать оставшееся после него дерьмо. А люди, жившие между этими двумя временными отрезками за счёт предыдущих и последующих поколений, очень гордились собой и своими достижениями. «Мы заслужили то, что у нас есть, и всё в нашей жизни fine!».
Изнеженные и избалованные, как маленькие дети, они придирались к неглаженным брюкам, боялись коснуться малейшего пятнышка грязи. Им не нравились сиденья без подогрева, сады без бетонных дорожек, песни, не попавшие в парад мод. Они выкидывали на свалку подготавливаемые веками шедевры технической и художественной мысли, едва они им надоедали. Всего-то им было мало: ведь неспроста они не были против передела мира?
Имя им — потребители. Капризные, вечно недовольные. Вруны и пустозвоны. Ищущие добра от добра. Отъявленные мизантропы, друг друга до глубины души презирающие за всё ту же лень и равнодушие, изнеженность и избалованность. Перестрелявшие и друг друга, и тех, кто на них работал.
Нет сомнения, здесь красиво, изысканно. Комфортно. Высота и тишина, и даже за пятьдесят лет запустения нигде нет ни пылинки: так совершенны были технологии очистки воздуха. Но это только потому, что кто-то всю жизнь смотрел в землю. Кто-то за всю жизнь заслужил себе деревянный ящик, обитый бархатом. Кто-то убивал себе подобного. Кто-то прозябал в провинциальной пятиэтажке с видом на заводскую ограду, или в избушке на краю целинного поля. В восемь утра по будням люди в электричках и автобусах с ненавистью смотрели друг на друга, не потому что на них давили столь противные Антону машины, нет, — им всего лишь хотелось на ком-то сорвать вполне закономерную злобу, но настоящего врага они не видели и видеть не могли.
***
В дверном проёме, облокотившись плечом косяк, стоял Антон в лимонной куртке. За его спиной горел магический шар, и закатный свет становился всё тревожнее, предвещая беду.
— Поганое место, — сказал Антон. — На крови построено. А ты хотел поджечь город?
Я хотел поджечь не город. Давно ещё, в детстве, когда я видел неправильное везде, где оно было (а было оно везде), когда абсолютное зло колыхалось за окнами моей квартиры, и насилие вот-вот готово было постучаться в дверь, я не знал, куда деться от страха, и хотел поджечь свой дом. Многоэтажку в стиле функционализма, заселённую мытыми людьми с холёными белыми лицами, умащёнными кремами и гелями (из-под лиц этих рвался голод), сытыми и одетыми людьми, самыми гуманными и человечными в истории, хрупкими (жаждущими крови) созданиями. Я хотел подпалить свой старый диван, а чтоб лучше горело — открыть на кухне газ. Самому же — выпрыгнуть вниз головой с последнего этажа. Мир, знал я уже тогда, изменить нельзя, и людям не втолкуешь, кого нужно ненавидеть. Они будут ненавидеть первого встречного, независимо от того, является он причиной их бедствий или нет. Неисправимые мизантропы, дьявол их побери. Слишком много развелось людей, презирающих людей. Я хотел наказать их, и через сто лет неожиданно вспомнил об этом.
— Хотел, — признался я. — Только не город.
— Так давай подожжём! Я давно решил сжечь дотла это место. Ух, весело будет!
Я предложил спуститься на первый этаж, но Антон сказал, что лучше сначала поджечь эту квартиру, а уж потом спуститься, дабы огонь шёл не снизу вверх, а сверху вниз, и люди, которые могли быть в здании, имели бы возможность заметить пожар и спастись. Антон был человеком новой эпохи: ему, в отличие от меня, могло прийти в голову, что наша безумная выходка способна кого-то погубить.
Он чиркнул спичкой и, придурковато горбясь и осклабившись, торжественно поднёс её к полупрозрачному покрывалу, лежавшему на журнальном столике. Покрывало быстро загорелось, огонь переметнулся на синтетическое покрытие стен, на подвесной потолок. Стало светло, как днём, и через минуту процесс прошёл точку невозврата.
Полимерные вещества, заполнявшие квартиру, жутко дымили, а воздух и без того был затхлым, и чтобы не задохнуться от угарного газа, мы поспешили на лестницу. Сначала мы спускались по ступенькам неторопливо, не подозревая ещё, какой монстр просыпается над нашими головами. Но этаже на пятидесятом магический шар на секунду осветил струйку дыма, сочившуюся из шахты лифта, и нас объял страх. Когда реакция вышла из под контроля, мы перестали понимать, зачем сотворили это, и решили, что сошли с ума.
Мы побежали. Спотыкались, катились кубарем, вскакивали. А тонкие нити дыма всё сильнее опутывали нас, и несколько раз я кашлял. Слышался далёкий грозный шум, что-то глухо падало, звенело, разбивалось. Я думал в такт дыханию: «Толь-ко не за-до-хнуть-ся, то-ль-ко не зад-дох-ну-ться».
«Errare humanum est»... Голубой шар, чёрный дым... Перепрыгиваем через пять ступенек, через шесть... «Yankees, go home!» Теперь точно сдохнем. Зачем я сюда потащился? Зачем дошёл до самого верха? Зачем сказал Антону, что хочу поиграть с огнём? А он для чего меня переспрашивал? Человек новой эпохи???
— Не!.. За!.. Дхнуться!!! — выкрикнул я, выбегая через чёрный ход на улицу. Антон оттащил меня назад, в дверной проём, поскольку, как более вменяемый, видел, что сверху летели капли горящего пластика, кинжаловидные осколки стекла и раскалённые бетонные крошки.
Тишины и след простыл — звон, треск, грохот. Яркий свет. Пламя, весело скакавшее по занавескам и скатертям, за несколько минут превратилось наверху в огненное море, и виной тому — мы. Я не думал, что так получится.
— Прикройся! — закричал Антон. Глядя как он замотался в лимонную куртку, я натянул на голову рюкзак и побежал через зону падения обломков в оранжево-чёрный парк, по ярким лужам, мимо багровых древесных стволов, сквозь кусты пламенеющего терновника.
Мы сами не заметили, как перемахнули через парковую ограду с чугунными завитушками. Но за оградой тоже было очень жарко, и мы, на своё счастье, отходили от пожара всё дальше и дальше. Огонь, словно график инфляции, быстро взвился вверх, охватил весь небоскрёб и пробуравил небо. Облака над пожаром таяли, вода в пруду закипала.
