Анна Одина - Амфитрион
«Я хочу написать книгу, сюжет которой уже придумал. Единственное, что для этого надо, – писать ее безостановочно, вкладывая в процесс не больше сомнений, чем в перепиливание дерева, разве что больше труда».
Из Митиного блокнота
Митя, из-за хаотического рабочего графика пересевший за руль, вынужденно прохлаждался в безнадежной пробке. Затор сковал его на подъезде к Рождественскому бульвару по внутренней стороне Садового кольца, возле «Театра-студии барочной пьесы». Чтобы хоть как-то скоротать время, Митя нервно чирикал в блокнотике – со времен учебы и стажировки у него появилась привычка носить в каком-нибудь кармане блокнот Moleskine, удобно перехватываемый резинкой. Уже давно он понял, что идеи и слова, приходящие в голову в неподходящее для работы время, как назло, самые ценные, и быстрота их выветривания прямо пропорциональна этой ценности. Потеряв в громокипящем безмолвии города пяток идей и десяток-другой тысяч слов, Дикий сдался и обратился к записным книжкам, которые называл «запасными».
Чего только не было на линованых страничках! Вот, скажем, повстречался ему бородатый мужичище с волосатыми руками, нежно обхвативший изрядно изданную кичеватую книжицу на церковнославянском, а Митя, как бы ни любопытствовал, что это там так крупно пропечатано, да с алыми буквицами, преодолеть своей воспитанности не смог и в чужую книгу заглядывать не стал. Тогда в молескине появилась скупая запись:
«11 июля 2017 года. Иже херувимы с бородой и руками такелажника, а держит книгу нежно, как фарфоровую. Жаль, не получается рассмотреть издание. Рядом человек мясной породы в перфорированной майке сложенным метробилетом задумчиво гнет ретивый черный волос на голом бицепсе, тянется толстыми согнутыми пальцами его вырвать. Отвернулся от греха подальше».
Или:
«11 июля 2020. …обгоняет меня и, шаркая шлепанцами, говорит в омнитек: «Дай эй ключи, пусть красит бэлим, она меня заибаль савсем», сначала подумал, что надо ввести для чейнджпатриантов{27} обязательный экзамен по русскому матерному, потом испытал нежность. Армен, как говорится, Ашота узнал – пусть! (дальше без пробела и абзаца) нет, ну как она вздыхает! (подчеркнуто, дальше отчаянной скорописью: видимо, автору пора было выходить из маршрутки). И в маршрутном телевизоре! Снимаю наушники, а там она! Какая она простая!..»
Однажды Митя даже наваял в блокноте целую статью о писательском ремесле в стиле имажинистской журналистики (статья начиналась со слов, вынесенных в эпиграф этой главы). Конечно, обычно записи не нужны были для работы, а просто унимали зуд писательства, служили словесным аллохолом: упрощали переваривание бытия, чтобы оно хоть как-то усваивалось сознанием. Помогало через раз. Поэтому-то спустя неделю-полторы после обретения итальянского лица Митя, стоя в пробке, ожесточенно писал:
«Пропали. Странно я как-то у них работаю. Сейчас бы лето, жару с ветерком… (а когда бы НЕ лето?!) – а тут опять гололед… Странно, слева поток вдруг двинулся. The Centurions играют Zed’s Dead. Так… теперь не просто двинулся, а словно рванул с места… Набирает скорость на небольшом пятачке возле Трубной. Мы стоим, а слева – как будто понеслась по пневматической трубе сорвавшаяся шампанская пробка. Милые детишки, круглые. Шагают в ярких шапочках, смешные песни поют, вроде говорят слова, а звучит почему-то: «тяп-тяп, тяп-тяп», можно бы… что это?!..»
Телефоны имеют обыкновение разряжаться в самый неподходящий момент, и теперь-то Митя, наконец, решил, что настала пора завести омнитек. Вот только выйдет он отсюда, разберется с этим всем и купит, а следом сделает предложение Алене. Пригласит ее в самый правильный для этого ресторан «Вертинский» и с замиранием сердца передвинет по столу коробочку синего бархата с обручальным кольцом… Но по порядку.
Мальчику было три года, и вскоре выяснилось, что его зовут Петр (почему-то он пробормотал в забытьи свое полное имя, сказав фразу, которую, видно, слышал от взрослых: «Пётл, иди сюда!»). Он не то чтобы сильно пострадал, но впал в какую-то необъяснимую кому, в нездоровый беспробудный сон. Вообще, каша на Трубной в тот день получилась невероятная, и никто не мог ни в чем толком разобраться. Неясно было, куда подевалась воспитательница номер два – та, что шла сзади с Петром и Павлом. Непонятно было, что за локальное безумие с гололедом сошло на Трубную площадь, откуда взялся тот раздолбанный деревенский вездеход из популярных некогда «рейндж роверов», что задел хвост тяптяпской вереницы крылом. Воспитательницы сзади уже почему-то не было, и только рыжий флажок замыкающего вырвало из руки Павла, немедленно погнавшегося за флажком и, к счастью, отцепившегося от Петра, не то в Склифе собирали бы по частям не одного, а двух мальчиков. Пока все кричали и бибикали, пока визжали женщины и срочно клацали по виртуальным клавишам мягкие когти омнитеков, пока воспитательницы собирали разбежавшихся перепуганных тяптяпов, Митя, не самый быстрый, но самый близкий к незаметному без слетевшей оранжевой шапочки мальчику, уже достал его из-под колес, втащил на заднее сиденье и, отметив, что вездехода уже и след простыл, рванул в Склиф.
«Создание текстов похоже на стирание пыли с картины. Для книги больше ничего не нужно. История существует, надо просто ее обнажить».
Из Митиного блокнота.
Программа называлась A. Orange, и придумал ее кто-то лукавый. Кто-то, знавший, что означает Agent Orange{28}, но сделавший вид, что имеются в виду простые радости – оранжевое солнце, оранжевое небо, свежевыжатый оранжевый сок. В теплое время года на улице дети таскали на себе самую оранжевую розетку из возможных – взрослую циннию{29} (словно специально названную так, чтобы контрастировать с благотворительной сутью программы), а в холодно-слякотные дни цвели оранжевыми шапочками, шарфиками, варежками и ботиками. Благотворителей не останавливало то, что оранжевый – маркий цвет, их слоган гласил: «Будь марким – будь ярким».
А дети-то были сиротами. Да, в 2020 году в стране оставались сироты, не всех вывезли бездетные иностранцы, да и не всем было так хорошо жить, как нашим «тяптяпам», попавшим в «Оранжевого агента», но все-таки был и Агент. И он пожирал детские дома с неспешной планомерностью, как шелкопряд пожирает тутовую плантацию, охватывал вездесущими цинниевыми лепестками все больше и больше обездоленных детей, массированно, аккуратно, деликатно и эффективно социализируя их и обеспечивая необходимым. Так вот, мы-то с вами знаем, что у Петла не было родителей, но в Склифе почему-то с ходу решили, что Пётл – Митин сын. Никто же не возит в больницы документы на своих детей, когда случается несчастье на улице, а терпеливо выяснять у перевозбужденного папаши («спасите, срочно, сотрясение, амнезия, клятва Гиппократа») родословные и совпадения резусов не было ни времени, ни желания. Да и детского отделения в Склифе нет. Митя же тем временем, дабы не прогнали взашей, махал везде, где мог, зеленым международным удостоверением PRESS, делился разномастными купюрами и в целом пытался вести себя так, чтобы не допускать возражений.
Ночь он провел в коридорчике возле бокса, где на большой и высокой, как античное ложе, кровати умостился Пётл. Несколько раз услышав краем уха фразы типа «ненормальный отец» и «не связывайся с прессой», придумал наш герой и гениальный план действий: Петла взять себе, а потом что-нибудь сообразить. На следующий день Митя схватил в охапку Петла и, не сказавшись никому, отбыл. Его не искали.
* * *Поверить в Петла было невозможно. Событие относилось к разряду тех, что осмысливаются только по кусочкам, но не отвлеченно и целиком: единым айсбергом пропихнуть их в мозг так же невозможно, как нельзя продеть таксу сквозь обручальное кольцо. В статусе обладателя свежего подрощенного ребенка Митя, и так-то живущий на втором облачном слое, вообще выпал из жизни: его, как на палубе корабля в шторм, кидало от страха быть пойманным к страху за мальчика, от абстрактного осознания огромной ответственности к не менее абстрактному осознанию неготовности к ней.
Он старался не думать о последствиях похищения, о том, что, может быть, ребенка «не долечили». Да и как можно кого-то долечить за неполные сутки? Вроде доктор Врублевский сказал, что в целом с ребенком все в порядке, что у него, конечно, шок, растяжения, синяки, легкое сотрясение мозга, но квадратный метр Склифа занимать больше незачем: все это, и даже сотрясшийся мозг, лечится лежанием в темноте и покоем. («Наверное, я получил сотрясение мозга прямо при рождении, – подумал тогда Митя, – моя бы воля, я бы все время так…». Параллельно какой-то другой, глубинный, быстрый и решительный Митя, происходивший от охотников, а не от собирателей, уже кивал со сдержанной озабоченностью мужественного отца и направлялся к палате Петла.)
