Борис Липатов - Блеф
Ирена без труда сделала подобное заключение из методической речи Генри.
Якобы увлекаясь рыбной ловлей, при помощи галантно предложенных Пузявичем удочек, Ирена и Генри удалились на достаточно приличное расстояние.
Беспокойные движения Генри, унылые взоры и разнообразные горловые эффекты и спазмы, а также исключительность их положения вообще привели к тому, что Генри выдавил из себя объёмистую речь на тему «Уют и нас двое», имевшую прямым намерением расшатать принципиальные устои Синдиката Холостяков.
Генри был тщательно побрит, закат был на своём месте, слова пригнаны как части фордовского автомобиля, и всё же, несмотря на то, что пожатие пильмсовой руки в местах патетического характера (с вами!., и т. д.) доставляло Ирене явное удовольствие и даже на щеках её гастролировал, несколько отступающий от повседневного, румянец — ей было скучно.
Скучно, безмерно скучно!
Все эти тщательно обеспеченные дни, яхты, загородные поездки, возможность примкнуть к кругам Белого Дома показались ей такими унылыми, как русскому продовольственная карточка в девятнадцатом году.
И пусть лирика в ложных тонах затопила их прижавшиеся друг к другу фигуры, пусть тщательно подобранный в смысле реквизита и бутафории пейзаж сгонял мысли как стадо баранов к одной точке, всё ж таки белокурая головка Ирены не достигла широкого плеча Генри. Она увидела бритый, слегка вздрагивавший подбородок Генри в просящей близости от своего лица, спокойно заглянула в его глаза, в своей серой влаге нёсшие небоскрёбное самодовольство, почему-то подумала о фейерверке и огнях Мулен-Руж, в её памяти, щекотнув приятно, мелькнула бородатая, весёлая физиономия Годара, и она твёрдо сняла руку Генри со своей, встала и поправила волосы.
13. Сюжетный смерч с теоретическим объяснением
Не нужно никогда путать роман с опереткой.
Насколько известно, побудительные причины развития опереточного действия (зачастую вопреки здравому смыслу) лежат вне авторской компетенции.
Тут выступают, что называется, факторы довлеющего характера: снисходительность публики, нежелание затягивать время и утомлять исполнителей. Роман категорически опускает эти требования. Книгу всегда можно положить корешком кверху или заложить пальцем (трюк, который себе не позволит с партитурой самый утомлённый телодвижениями дирижёр), мерилом добросовестности или заинтересованности автора являются печатные листы, фактор, коим надлежит пользоваться с наивозможной тактичностью.
Под свежим впечатлением этих положений предлагается снисходительно поверить, что, как и политический межеумок Ковбоев, так и правдоподобно (правда, персонально к Годару) расположенная Ирена сделались жертвой злокозненной агитации французских коммунистов, — беглых каторжников и вообще бунтовщиков.
Ирена не предупредила Ковбоева, что она, вынужденная обстоятельствами, не столь логического, сколь специального характера, выболтала своим землякам истинную окраску дела, затеянного синдикатом… Она не знала, что после её ухода Пулю дико хохотал над Годаром, сидевшим на песке, как ушибленный крабб.
— Э! Какова штучка, брат? Ха-ха-ха… Это она называет предприятием! Да ведь это же сущее…
— Замолчи! — обрывает Годар, — вот придёт, я выложу свои взгляды.
— Ты что: согласишься? Согласишься быть каким-то марсианином? Тебе, я вижу, нравится полумиллионный гонорар.
— У тебя несомненные признаки старости, Пулю! Ты глупеешь, — раздражённо ответил Годар. — Ты думаешь, если мы вообще выберемся отсюда, привезя миллион долларов в нашу партийную кассу, это будет уж так плохо? А что касается этих буржуев, так пусть они грызутся между собой…
В достаточно плотных сумерках прозвучали крамольные слова, тёплой росой проползли по щекам слёзы осмысляющего вещи Ковбоева, безвольное рукопожатие Иреной крепкой и широкой руки Годара уплотнили возникшую симпатию, — в общем произошло событие, разрушившее паразитическое существование Синдиката Холостяков.
Не стоит заниматься тщательным исследованием переживаний Ирены и Козбоева до, во время и после речи Годара, — достаточно того, что отмечено самое достижение таковой.
В своей основе Ирена никогда не была буржуазкой, было бы опрометчиво утверждать, что она стала ярой социалисткой и т. д. Здесь, хвала судьбе, — роман, а не оперетка, и потому можно принять только чисто логические положения. Восторженная, энергичная и отчасти влюблённая девушка повела себя абсолютно без предрассудков, а этого вполне достаточно.
Несмотря на свои тридцать пять лет, Ковбоев с чисто славянской доступностью поддался стремительной политической эволюции и не вызвал особого удивления французов, когда вместе с Иреной и её капиталами принёс обещание отдать свои силы, а равно и средства (не говоря уже об утилизации ряда возможностей, возникающих благодаря марсианскому предприятию), на служение идеям, дотоле ему чуждым и непонятным.
Годар совершенно не постеснялся в выражениях, когда в своей речи он назвал «Нью-Таймс-Эдишен-Трест» Синдикатом Мошенников. Это окончательно и наповал сразило Ирену и Ковбоева. Тогда Годар исключительно безжалостно обрушился на них.
Пулю же только крякал от удовольствия и в уме намечал эту главу вместо резолюции.
Ибо это возможно, раз роман — это роман, а не оперетка, и в жизни всё оказывается на своих местах прочнее тогда, когда полисмены смотрят на вещи глазами художников, а художники глазами полисменов.
14. Недоговорённости сбиваются в стадо
Хлопотливые обязанности повествователя на этот раз радикально отвлекли его от стереотипного правила во что бы то ни стало наметить героя. Даже больше — имеющиеся персонажи выражают своим поведением недопустимое падение романической дисциплины. Правда, это подчеркивает глубокую индивидуальность некоторых из них, но зачем же вынуждать роман прибегать к подобным отступлениям? Вот эта-то хозяйственная необходимость невольно грозит оставить интригу без героя.
Кстати, об интригах…
До сих пор остаётся непонятным, почему Генри делал О'Пакки какие-то двусмысленные предложения и намёки относительно Ирены. Возможно, это попытка сыграть на обманутом воображении ирландца. Возможно, желание уколоть того ипситаунской проделкой…
Затем Генри пытается снабдить роман любовным заплетением. Это ему не удаётся и главным образом потому, что в этом случае Генри действует не искренно, он просто мечтал усложнить развязку своего мщения.
Всё это необыкновенно грустно. Повествователь никак не думал, что Генри окажется таким мрачным интриганом. Генри снабжён хорошим обликом, беспечностью, выгодным и преимущественным возрастом. В награду за биржевое поражение, он выигрывает в карты и… немедленно проговаривается о тайных намерениях в своей комнате… В разгар марсианской авантюры была надежда на его исправление, он был безнадёжно лоялен…
И вдруг на острове — такое странное поведение.
Генри недопустимо начал блефовать. Взять хотя бы его предложение включить в текст соглашения с «ЭМТЛ» — выдержки из конституции штата Нью-Йорк… О, иезуит! О, предатель! Он мечтает обвинить своих компаньонов в оскорблении конституции, устроить суд, захлопнуть за ними тяжёлые двери тюрьмы Синг-Синг!..
Тяжело, но — Генри Пильмс, 26 лет, член Синдиката Холостяков и «Нью-Таймс-Эдишен-Треста», — за свои тягчайшие проступки объявляется вне романа.
Тем более, что усугубляющим против него обстоятельством является миноносец С.-А. С.Ш. «Т98», совершенно непредусмотренный на 90° долготы к западу от Гринвича и держащий курс на Галапагосские острова. Что поделать, не приходится закрывать глаза на возможные действия капитана Ллерингтона, имеющего пассажирами мистера Пайка и Джошуа, вручивших ему секретный пакет с надписью:
«Вскрыть при высадке на берег при маршруте шифр 1209-АС или при встрече с аэропланом».
15. В душу Дука вложили дискуссию
Предвидя возможность различных экстраординарных и торжественных случаев на «Далёком Марсе», жители Земли предусмотрительно захватили образчики благ земных, а именно довольно удачную коллекцию вин.
Солнце опускалось к горизонту, на справедливо заслуженный отдых… Горбилась к горизонту гладь океана.
— Благодать! — воскликнул Кошкодавов, — ты проникнись, Казимир! Благодать!
— И-и! — выразительно закатил глаза Пузявич, снимая жилетку.
— Вот и тебя разморило, — кивает головой Кошкодавов, почёсывая волосатую грудь, — шутка ли в самом деле, сколько мы выдули бутылок!
— Да-а, такие случаи редко бывают. Пузявич не охоч на разговоры. Выпито — и дело с концом. Песок мягкий-мягкий. Тёплый такой.
— Вот, — одиноко философствует Кошкодавов, шевеля пальцами ног, — можно сказать — у тихой пристани…
