Федор Метлицкий - Драма в конце истории
Я тупо слушал. Во мне было предубеждение: впервые вживую увидел ископаемого расиста.
Странно, он до сих пор напичкан архаичными представлениями недавно самой сильной державы.
Мое снисходительное превосходство над ним он заметил. Видимо, решил, что перед ним — непробиваемый азиат.
Мы сидели в его коттедже на возвышении Лонг Айленда. Вокруг покойно сияла бесконечная вода.
Майк набивал пустую папиросу марихуаной, толченой в медной ступке. Марихуана росла на завалинке его коттеджа, и была уже готовой, подсохшей.
— Я вырос под наркозом.
Я тоже набил себе папиросу. Несколько затяжек не дали ничего, почувствовал только легкое головокружение.
Он был полностью распахнут мне, хотя глаза были настороженными.
— Мы никогда не поймем друг друга, — пыхал он папиросой. — Что у вас с психикой? У вас, русских, психологический вывих.
— Что, что?
— Я имею в виду, что живете чувствами.
— А у тебя? Вы же в полном маразме. У вас нет цели, кроме вожделения к телам и вещам.
— Да, пост-цивилизация сделала из меня гедониста. Гедонизм — еще более пустая, философия чем коммунизм. Бегство от реальности. У меня нет ни родины, ни привязанностей. Не смотрю телевизор, не читаю блогов и газет. Ноутбук — иллюзия связи с миром. Амнезия — вот высшая свобода. Вы трусы, страшитесь заглянуть за пределы вашей иллюзии. Да и не подозреваете о подлинной реальности. Есть подлинная жизнь, а там грязь, покой и смерть, от чего вы не уйдете.
Я был поражен неслыханными словами и восхищен его смелостью, и тоже говорил открыто:
— Во всяком случае, ваша жуть холода — не наше знание. Наша узость — в тяготении к свету.
— Чтобы понять свет, надо пообщаться с тьмой. Дьяволом. Вы ослеплены светом. Коллективистской утопией. Правда, борьба капитализма с социализмом привела к изумительному результату — обществу одиночек. У нас, и у вас утопия привела в пустоту. Желания — это движение маятника от вожделения (коммунизм, сверхпотребление) к отвращению (нигилизм, фашизм, ненависть, терроризм, геноцид), и наоборот. Общество будет вечно метаться между этими крайностями.
Казалось, что-то безмерно безразличное в нем претило мне — холодом. Майк был порождением мира бездонного холода одиночек. В его одиночестве не было пружины, выталкивающей на плато расположенности к человечеству. Если только не затрагивали пятый пункт, да и то, если заговоришь.
Моя заскорузлость не могла принять этого чужака, полностью лишенного наших нравственных устоев.
— Вы не знаете удовольствий, и слава богу. Мы стремимся к наслаждению — одеждой, дизайном квартир, изысканной едой, женщинами — и здесь нет выхода. То же бегство от реальности, от которой вы не способны уйти. Никаких отличий. Только вы беднее и опаснее.
— Мы стремимся к свету, и этим все сказано.
Он снова пересел на любимый конек.
— Вы даже не представляете, что любовь — разрушительна. Где ты видел счастливую любовь? Как умудряются прожить десятилетия с одной единственной женщиной? В основе разводов лежит брак. Супружескую пару считают моделью счастья, а она уже не жилица в современной цивилизации. Впариваем людям недостижимый идеал. Любить можно только чистоту, девственность. Нимфеток.
Я восхищался. Вот бы эти фразы — в лицо нашим благообразным семьям! Порвали бы на куски.
Образ Юли, разлитый во всем моем существе, защищал меня от набитого циничными ядами Майка.
Он угощал только орешками и виски. Несмотря на намеки, в ресторан так и не пригласил.
Я пришел в гостиницу. Веня исчез. Я названивал руководителю Конгресса по устойчивому развитию, соратникам и знакомым Вени, но никто не знал, где он.
15
Веня, слава богу, объявился на родине, в секретной квартире. Туда он тайно пригласил нас с Батей.
Это маленькая квартирка на отшибе зоны отчуждения. Здесь скромная обстановка, как у мудрецов, — простые столы и стулья, диван с пролежнями, небольшой пульт управления, и маленькая книжная полка. В его бродячей жизни он возил с собой несколько любимых бумажных книг, как Петрарка, а остальное было в карманном пульте. Веня собрал во флешках огромную коллекцию картин космического христианского направления, которые просматривал, проецируя на пустых стенах квартирки.
Мы с Батей раскладывали принесенные продукты и водку.
— Тебе надо время от времени переезжать, — говорил Батя, весело разглядывая бутылку лучшей китайской водки.
Я не понимал, почему Вене надо прятаться. Кто может, в конце концов, угрожать ему? Борьба возможна только в диспутах, или в космической Олимпиаде.
Веня печально смотрел на нас.
— Уговорили переехать. Но смысла не вижу. Кому я нужен?
Батя пояснил:
— Разоблачительные материалы не нравятся и в конце нашего века. Внезапное обнажение перед всеми затаенного стыдного в себе может свести с ума, довести до самоубийства, и даже убийства.
Раньше мы не говорили о своих опасениях. Да и о чем говорить, когда опасность не определенная, может быть отовсюду. Веня слишком известен, будит в подсознании людей своими стихами что-то несказанное. Или обнажает в них что-то стыдное своими эссе. В нем это сочеталось как что-то единое.
Но он не верил ни в свою значимость, ни в месть.
— Странное время — отсутствие авторитетов. Кроме, конечно, навязанных олигархами. Раньше были великие умы, их не портило даже миллионное тиражирование произведений наряду с бездарными мыслителями. А теперь, в нашем времени пост-постмодернизма, не появилось ни одного мощного авторитета, гения. Ибо все тексты стали относительны, — сколько умов, столько и убеждений. Все фильмы до сих пор хотят ввергнуть зрителя в страх насилия и страдания, хотя такого физического насилия давно нет, остались только атавистические желания испытать ужас. Умеют оборвать сцену на занесении ножа над жертвой. Обозленный зритель бесится: что дальше? Это для авторов потребность ощутить в себе негодяев и подонков. Но нет конфликтов между страстно ищущим разумом и ленивыми мозгами.
— Ну, и что? Титаны возникают только при тоталитаризме, — авторитетно сказал Батя, открывая бутылку.
— Увы, — словно не слышал Веня. — Никто уже не читает стоящие бумажные книги, и даже большие электронные тексты. Мыслить стали видеообразами, клипово. Пропала литература, философские книги.
— Клипово — это мне нравится, — сказал я. — В картинку влезает все, что не выразить словами.
— Вот новое поколение! — восхитился Веня. — Все, даже сложное, сейчас клипово. Интернет тиражирует все, и оно исчезает, как только уходят из сознания. Исчезают миры. Где-то стонут, погибают, но мир не слышит. Тяжелая технотронная поступь цивилизации заглушает стоны. Творчество используется для удовлетворения сытых желаний.
Батя весело смотрел на налитые стаканы.
— Я хотел бы тебе поверить, но по-другому не будет. Скажу тебе честно — и не хочу иного.
И он нарочито безнадежно махнул рукой.
— Мысли гениев живут в нас неосознанно, — возразил Веня. — Не только у тех, кто на вершине познания, но и кому они запали в душу. Где они, великие книги, полотна, фильмы? Ага, вот они! — ухватился он за пульт. — Оживают, пока находятся в поле сознания и в пульте управления.
Я представил, как в моем сознании укладываются воедино все великие мысли, вспыхивающие в тех произведениях, и ощущал скудость познания.
Веня говорил как бы механически, думал о чем-то своем, печальном.
— Когда-то философы определили банальность зла. Но люди до сих пор так и не признают эту истину. Возмущаются: как это — переносить на всех человечка в очках, сидевшего в прозрачной клетке правосудия, как в колбе, бывшего агронома, говорящего нормальным языком юриста, который составил план уничтожения целого народа, и по нему истребили половину евреев Европы. Душа народа вопиет к отмщению!
— И правильно! — возмутился Батя. — Правильно повесили.
— Но кто привел их к власти? Кто исполнял? Народ. Его забитые пропагандой мозги. Кто доносил на противников? Они же и возмущаются.
— Неправда! Были разные люди.
— Вот ты, Батя, обыкновенный человек, не без способностей, но можешь стать Гитлером. А вот этот мальчик вселяет надежды.
— Говори, да не заговаривайся! — опасно повысил голос Батя.
— Банальность зла — в исторической системе взаимоотношений людей. Эта рационально устроенная система.
Я тоже обиделся.
— Разве не ты говорил, что народ всегда занимался самопознанием? Люди действуют не бездумно, споры о том, что будет дальше — заполонили страницы сайтов и книг. Возможен выход сознания из коллективного бессознательного в просвет бытия. Озарение…
Веня засмеялся.
— Озарение — еще не все. Оно ослепляет. Советские художники слова и целлулоидной ленты, доносившие друг на друга, тоже обладали чувством полета, и даже улета — в небывалое колхозное счастье, ломящееся от еды из папье-маше посередине голодной деревни. Было ли это пропагандистским враньем, или ликованием безумного ребенка в Освенциме, пожирающего траву? Или мечтой о счастье, которого нет и не будет?
