Маргарет Этвуд - Орикс и Коростель
Орикс была одной из младших, о ней часто забывали, но вдруг все изменилось. С ней носились, ее больше кормили, ей сшили красивый синий жакет, другие женщины помогали, хотели, чтобы Орикс была красивая и здоровая. Уродливые или покалеченные дети, или не очень умные, или те, кто неважно говорил, – такие стоили меньше, их вообще могли не купить. Возможно, деревенским женщинам тоже придется продавать детей, и если сейчас помочь, в будущем можно рассчитывать на помощь.
В деревне эти сделки никогда не назывались «продажей». В разговорах о них подразумевалось обучение. Детей учили зарабатывать на жизнь в большом мире – такова была приукрашенная версия. Кроме того, если дети останутся в деревне, что их ждет? Особенно девочек, говорила Орикс. Разве что выйдут замуж, нарожают новых детей, которых тоже продадут. Продадут или в реку бросят, и они поплывут к морю, потому что еды не хватало.
Однажды в деревню пришел человек. Тот же самый, что и всегда. Обычно он приезжал на машине, которая подпрыгивала на грунтовке, но в тот раз шли дожди и дорогу размыло. В каждой деревне был такой человек, который время от времени пускался в опасное путешествие из города, – нерегулярно, однако о его приходе всегда становилось известно заранее.
– Какой город? – спросил Джимми.
Но Орикс только улыбнулась. Она сказала, что, вспоминая это, всегда становится голодной. Джимми, дорогой, может, позвонишь и закажешь пиццу? Грибы, артишоки, анчоусы, без пепперони.
– А ты пиццу будешь? – спрашивала она.
– Нет, – отвечал Джимми. – Почему ты не отвечаешь?
– А почему ты спрашиваешь? Мне все равно. Я об этом не думаю. Это давно было.
– Тот человек, – сказала Орикс, изучая пиццу, будто пазл, и вытаскивая грибы, которые любила съедать первыми, – приводил с собой еще двоих, слуг, они тащили винтовки, чтобы защищаться от бандитов. На нем была дорогая одежда, и, если не считать пыли и грязи – по пути в деревню все покрывались пылью и грязью, – он был чистый и ухоженный. Носил часы, блестящие позолоченные часы, на которые он часто смотрел, поддергивая рукав; в глазах жителей деревни эти часы вселяли уверенность, были своего рода знаком качества. Может, они даже были из настоящего золота. Кое-кто говорил, что так и есть.
Этого человека не считали преступником, совсем нет, – его считали достойным бизнесменом, который не жульничает (или почти не жульничает) и платит наличными. К нему относились с уважением и ему всячески выказывали гостеприимство: никому не хотелось с ним ссориться. А вдруг он больше не приедет? Вдруг семье понадобится продать ребенка, а он не купит, потому что его обидели в прошлый раз? Он был их деревенским банком, страховой компанией, добрым богатым дядюшкой, единственным амулетом от плохой судьбы. И нуждались в нем все чаще: погода стала странная и непредсказуемая – слишком много дождей или слишком мало, слишком ветрено, слишком жарко – и от этого страдали посевы.
Тот человек много улыбался и называл деревенских мужчин по именам. Произносил небольшую речь, всегда одну и ту же. Он хочет, чтобы все были счастливы, говорил он. Он хочет, чтобы все стороны были довольны. Не хочет никаких обид. Он ведь всегда пытается войти в их положение, забирает глупых и некрасивых детей, которые для него обуза, только чтобы помочь деревне. Если у них есть претензии, если им не нравится, как он ведет дела, пускай они скажут. Но претензий не было, хотя люди ворчали у него за спиной – мол, он всегда покупает по самой низкой цене. Однако за это и уважали: значит, он свое дело знает, и дети попадут в надежные руки.
Всякий раз, приезжая в деревню, человек с золотыми часами забирал с собой нескольких детей, чтобы они продавали туристам цветы на городских улицах. Очень простая работа, с детьми будут хорошо обращаться, уверял он матерей, он не бандит низкого пошиба и не жулик, не сутенер. Детей будут кормить, им дадут безопасный ночлег, их будут хорошо охранять, им будут платить, и эти деньги они смогут отсылать домой, если захотят. Их выручка – процент от заработанного минус плата за жилье и еду. (В деревню никогда не присылали никаких денег. И все знали, что этого не случится.) За обучение детей он заплатит их отцам или вдовствующим матерям хорошие деньги. Во всяком случае, он так говорил. Деньги и впрямь были хорошие, особенно если учесть, к чему привыкли местные. Матери на эти деньги смогут обеспечить оставшимся детям жизнь получше. Так они говорили друг другу.
Впервые услышав эту историю, Джимми пришел в бешенство. То были его бешеные дни. Дни, когда он вел себя как дурак, если дело касалось Орикс.
– Ты не понимаешь, – сказала Орикс. Она все ела пиццу в постели, запивала ее колой и заедала картошкой фри. Она уже доела грибы и приступила к артишокам. Тесто она никогда не ела. Говорила, что чувствует себя очень богатой, если может позволить себе выбросить еду. – Так многие поступали. Такой был обычай.
– Идиотский обычай, – сказал Джимми. Он сидел в кресле у кровати и смотрел, как она розовым кошачьим язычком облизывает пальцы.
– Джимми, ты плохой, не ругайся. Хочешь пепперони? Ты говорил, чтобы не клали, а они все равно положили. Наверное, не расслышали.
– Идиотский – это не ругательство. Это красочное описание.
– Все равно, по-моему, не надо так говорить. – Теперь она ела анчоусы – она всегда оставляла их на потом.
– Я б его убил.
– Кого? Хочешь колу? Я одна все не выпью.
– Того человека, про которого ты рассказывала.
– А ты бы, Джимми, предпочел, чтобы мы все от голода умерли? – Орикс рассмеялась своим тихим журчащим смехом. Этого смеха Джимми боялся больше всего – этот смех скрывал веселое презрение. От него по коже бегали мурашки: холодный ветер на озере под луной.
Разумеется, его ярость выплескивалась на Коростеля. Джимми ломал мебель: то были дни ломки мебели. Вот что сказал Коростель:
– Джимми, смотри на вещи реалистичнее. Неограниченно растущая популяция не может существовать, потребляя минимальное количество пищи. Homo sapiens явно не способен отрезать себе снабжение. Человек – один из немногих видов, который при сокращении ресурсов не ограничивает размножение. Другими словами, и дело именно в этом – чем меньше мы едим, тем больше ебемся.
– И как ты это объяснишь? – спросил Джимми.
– Воображение, – ответил Коростель. – Люди воображают собственную смерть, чувствуют ее приближение, и одна мысль о ее неизбежности становится афродизиаком. Собаки или кролики ведут себя иначе. Или птицы, к примеру, – в неурожайные годы откладывают меньше яиц или вообще не спариваются. Всю энергию тратят на то, чтоб остаться в живых и дождаться более благоприятных времен. А человек надеется оставить свою душу в ком-то другом, в новой версии себя, и жить вечно.
– Значит, мы обречены, потому что надеемся?
– Можно называть это надеждой. А можно отчаянием.
– Но без надежды мы тоже обречены, – сказал Джимми.
– Только как отдельные особи, – бодро заметил Коростель.
– Вот ведь жопа.
– Джимми, когда ты повзрослеешь?
Это Джимми уже слышал, и не только от Коростеля.
Человек с наручными часами оставался в деревне на ночь вместе со слугами и винтовками, ел, а затем пил с деревенскими мужчинами. Он целыми пачками раздавал сигареты, золотые и серебряные пачки, еще в целлофановой обертке. Утром он осматривал детей и задавал вопросы – не болеют ли, послушны ли? Еще проверял их зубы. У детей должны быть хорошие зубы, говорил он, потому что им придется много улыбаться. Затем он выбирал, отдавал деньги и прощался, а деревенские вежливо кивали и кланялись. Обычно он забирал трех или четырех детей; если больше, он бы не справился. И это означало, что он выберет лучших. То же самое он делал и в остальных деревнях на своей территории. Все знали, что у него хороший вкус и здравые суждения.
Наверное, очень плохо, если тебя не выбрали, говорила Орикс. Отбракованным детям жилось хуже, они теряли свою ценность, их меньше кормили. Но ее выбрали первой.
Иногда матери плакали, и дети тоже плакали, но матери говорили детям, что те поступают хорошо, помогают своим семьям, пускай идут с этим мужчиной и делают все, что он говорит. Матери говорили, что дети немного поработают в городе, все станет чуть лучше, и дети смогут вернуться. (Дети никогда не возвращались.)
Все всё понимали и прощали, если и не смирялись. Но когда мужчина уходил, матери, продавшие детей, были опустошены и печальны. Словно то, что они сделали сами (никто не заставлял их, никто не угрожал), случилось против их воли. И словно их обманули, словно цена была слишком низкая. Почему они не потребовали больше? И все-таки, убеждали себя матери, у них не было выбора.
Мать Орикс одновременно продала двух детей – не только потому, что нуждалась. Она решила, что они двое друг друга поддержат. Вторым ребенком был мальчик, на год старше Орикс. Мальчиков покупали реже, чем девочек, но платили за них столько же.
