Анна Леонидова - Прежде чем сдохнуть
Впрочем, как выяснилось позже, я совершенно напрасно опасалась, что я одна такая умная среди бедных. Оказалось, что большая часть проживающих в пансионе – это те, про которых я или читала, или слышала от знакомых – то есть люди моего круга, которые точно так же не рассчитывали, что доживут до старости и безоглядно транжирили бабло в молодости, надеясь, что если они и дотянут до 60, то дензнаки в этом возрасте будут браться откуда‑то сами собой. Другими словами, они тоже ничего не скопили на старость. Выяснила я это уже через пару дней жизни в казенном доме, и это реабилитировало мою самооценку.
К ужину (19.00 по расписанию) я вышла холодна и бесстрастна. Я надеялась, что всем так же наплевать на меня, как мне на всех. Навстречу мне девица в бесстыжем белом халатике прокатила тележку с тарелками. «Я бы тоже хотела получать ужин в номер», – остановила я ее. «Но вы же пока ходите?!» – смерила она меня взглядом. Я не стала отвечать на это хамство. «Пока», так «пока», в столовую, так в столовую.
Я напрасно надеялась, что всем на меня наплевать. Какая‑то женщина, очевидно из местного начальства, решила меня представить публике. Прямо как новую ученицу классу. Она быстро высмотрела в зале мое (незнакомое ей) лицо, довольно чувствительно схватила за руку и закричала в зал: «Господа! Обратите внимание! У нас новое поступление – Софья Аркадьевна Булгакова, 1979 года рождения, известный журналист, которая, как сказал нам ее сын, мечтает написать роман!» По залу пронесся смешок, который я отнесла на счет манеры говорить этой шумной девки. Я всегда знала, что у нынешней молодежи нет чувства языка, но, что у нее нет и чувства такта, впервые так сильно бросилось мне в глаза.
— Может, ты еще и мою медицинскую карту зачитаешь? – тихо, но вполне злобно прошипела я.
— Вы, кстати, еще не сдали вашу медицинскую карту в нашу медсанчасть! – ответила работница пансиона. – Ну ничего, сдадите завтра. Берите же ваш ужин, пойдемте, я волью вас в коллектив.
Жрать в компании этой девицы мне совершенно не хотелось, но я зачем‑то потащилась за нею со своим подносом.
— Сейчас я подсажу вас к нашей знаменитой Алле Максимовой! — прочавкала девка, уже успевшая что‑то засунуть в рот. – Она у нас в пансионе первая писательница.
Первая писательница, согнувшись над тарелкой, как коктейльная соломина, меж тем перебирала три стручка спаржи и таращилась на меня отнюдь не дружелюбно.
— Так ты, Сонечка, тоже пишешь? – сверкая фарфоровыми зубами, спросила она.
На эту оскорбительную «Сонечку» надо было срочно ответить не меньшим оскорблением.
— Да, котик! – улыбнулась я в ответ так широко, чтобы все увидели, что у меня‑то, в отличие от некоторых, пока вполне прилично сохранились собственные зубы. Пусть и прокуренные до желтизны, но свои.
— Алла у нас – самый тиражный писатель в пансионе, – гордо сказала девка, функция которой в этом заведении по–прежнему оставалась мне неясной. – Ее рассказы чаще всего распечатывают другие члены комьюнити. Она так увлекательно пишет, что наши мужчины решили сделать ей личный сайт, чтобы и другие люди могли скачать ее романы! – продолжала услужливо обсирать Максимову девка. – И мы это очень поддерживаем.
Если вы сможете писать так же интересно, то, наверное, они и вам сделают сайт.
Тут я не выдержала и сардонически расхохоталась.
— Вообще-то, я профессиональный работник СМИ, – фыркнула я, все еще продолжая ржать. – И, надеюсь, напишу что‑то представляющее большую литературную ценность, чем старческий лытдыбр, интересный лишь пансионерам.
По лицам сотрапезников я поняла, что сморозила что‑то очень опасное.
Насколько опасное, я поняла лишь позже. Как выяснилось, я тут не одна такая, кто знает буквы и умеет писать. ВСЕ, практически все (!!!) жители пансиона мечтали написать Роман. И многие даже что‑то там писали. В богадельне даже издавался собственный «Литературный альманах». Вот хрень! Я ожидала от этого Богом забытого места всего, чего угодно, но только не этого.
— Вот когда моя мама еще в этом пансионе работала, – трепала своим бескостным язычком девка–сотрудница, – все бабульки к старости тянулись к земле. Вы не представляете, что тут творилось! Каждая бабка – у другой уже и сил нет, чтобы ходить – требовала себе личную грядку. И, как заведенная, копалась в ней. Прямо какой‑то инстинкт, мания какая‑то. Мне рассказывали, что раньше это у всех старушек такое хобби было. Говорят, даже когда картошку было дешевле купить в магазинах, бабки все равно ползли на эти грядки и втыкали в землю картофелины. И умирали на этих грядках. В мое детство тут все было чем‑то засажено, и мама даже не знала, куда этот чертов урожай девать. А теперь вот все по–другому. Все пишут. Все пишут!
Хотя, чего же тут удивительного? Прежние старухи всю жизнь копались в земле, работали руками и под старость не могли остановиться, а нынешние ста…, то есть дамы элегантного возраста, всю жизнь просидели в офисах, давя на клавиши. И тоже не могут остановиться. Прогресс! Но мы поощряем! Мы это с удовольствием поддерживаем. Потому что работа с информацией очень полезна для увядающего мозга…
На пассаже про увядающий мозг мое сознание отключилось…
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Утром, когда я проснулась, никакого Романа писать уже не хотелось. Хотелось проявить хоть какое‑то креативное разнообразие и умереть на грядке, как умирали наши предки, а не за ноутбуком, как тупые современные старушки. Об этом я и по–спешила сообщить в своем ЖЖ и на Facebook’e. После этого я удалила из компьютера все те гениальные идеи, которые складировала в нем всю жизнь в надежде, что когда‑нибудь одна из них разовьется в шедевр, про который скажут: «Да за это Нобелевки мало, чтоб такое выдумать!»
Посколькумои идеальные планына трехмесячный писательский запой были грубо нарушены вмешательством безобразной действительности, теперь я совершенно не представляла, чем мне заниматься в этой глуши в оккупации страдающих словесным поносом идиотов. Я, действительно, не представляла, чем еще можно заниматься в этой жизни, кроме как сидеть перед волшебно мерцающим экраном и давить на клавиши. Черт! Почему же я оказалась такой банальностью? Я, всю жизнь считавшая себя страшно особенной личностью, которой обстоятельства не дают самореализоваться! Аааа! «Софья, выпей йаду!» – кричала мне каждая увиденная буква.
Два дня я провела как Сталин, узнавший о провале восстания (кажется, 1905 года). Он тогда тоже был в тюрьме. И узнав, что его (и не только его) революционное будущее накрылось медным тазом, он впал в жесточайшую депрессию: неделю он лежал на боку, уткнувшись носом в стену, и тихо плакал. Сталин не вставал. Он не мог есть, спать, он даже был не в состоянии помыться. Лежал, вонял и истекал слезами. Это был паралич воли и стремления к жизни. (Сей занимательный факт я по–черпнула в книге Эдварда Радзинского.) Так вот, два дня у меня был такой же паралич стремления к жизни. Я даже думала, что могу умереть от этого. То есть мне не хотелось жить. Мне не хотелось просыпаться, потому что просыпаться было незачем. И я мечтала тихо умереть во сне (в тайне я обнаруживала в такой смерти дополнительный бонус: мой подлый сын тогда бы понял, на что обрек меня, ссылая сюда! Он убился бы лбом об стену, и ему всю жизнь было бы, в чем каяться. По крайней мере, я тогда могла бы быть уверена, что так просто он меня после такой смерти не забудет и моя могилка долго будет ухоженной. Еще бы – сдал мать в дом престарелых, а она на третий день и окочурилась!).
Надо было что‑то срочно придумать, чтобы не сдохнуть от разочарования и тоски. И спасение явилось…
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
То ли огорчение мое было не столь велико, то ли я с самого начала была не так уж одержима идеей стать Великой Русской писательницей, но через два дня я встала и с аппетитом позавтракала. Тем более что за эти два дня молчаливого протеста с суицидальными мотивами никто не обеспокоился моей судьбой и не начал бегать вокруг с охами и ахами: «Что же вы, Софья Аркадьевна, не изволите вставать?»
И я решила стать местным Львом Данилкиным. Если уж эти подлые твари замусоривают своими литературными сорняками все информационное поле, не давая мне вырастить на нем Розу моего Романа, то я выдерну их с корнем! Я затравлю их гербицидами литературной критики, и они освободят мое жизненное (то есть литературное) пространство. Когда в моей голове созрело это решение, я ощутила небывалый подъем. Я даже сделала зарядку, эпиляцию (хотя к старости волосы на ногах почему‑то почти перестали расти), покрыла ногти пурпурным лаком, надела свои лучшие стринги и всю брэндовую одежду сразу. В таком победоносном виде я отправилась на завтрак.
Кусать я предполагала из‑за угла, но сразу больно. Как работник масс–медиа, я знала, что для раскрутки нового брэнда нужно его прицепить «паровозиком» к брэнду уже раскрученному.
