Кристина Тарасова - Карамель
Мы едем вниз и оказываемся в холле. По расписанию стоит философия — не принимаю и не признаю этот предмет, просто потому, что у меня своя философия, и никакие древние мыслители никогда не заставят меня пересмотреть свои убеждения.
Навстречу выплывает Ромео — он мельком глядит на Ирис, кивает ей и подходит ко мне. Подруга оставляет нас.
— Сладкая девочка, — мурлычет Ромео и пытается взять меня за локоть.
Я нервно отстраняюсь, хотя на лице пытаюсь держать все то же бесстрастие. Сладкая девочка… В этой сладкой девочке было столько желчи, что не стоило к ней прикасаться.
Мне не нравится сама по себе демонстрация отношений. Я буду готова на это только тогда, когда увижу кольцо на безымянном пальце.
— Ты немного не в себе, — подмечает Ромео, и тонкие губы его слабо сжимаются.
Мимо нас проходит группа ребят, а я киваю юноше, чтобы мы отошли. Замираем около стены — серой, грубой, сдавливающей. Окон нет ни в коридоре, ни в кабинетах, у многих и в личных квартирах и в домах нет окон: да к чему вообще смотреть на серое небо, схожее с куском обглоданного кем-то картона?
— Ты никому не должен говорить это, — тихо, размеренно проговариваю я и получаю согласие.
— Что случилось? — спрашивает Ромео.
На секунду мне кажется, что я слышу искреннее беспокойство или даже заботу в его голосе. Но это ведь удел низших людей — чувства; верно?
Юноша слегка встряхивает головой и, сбежавший из-под геля, черный волос прибивается обратно, словно заплатка — вставая на свое место. У Ромео шрам на виске, который он всегда пытается скрыть, и еще один на щеке — под глазом: еле заметный рубец.
— Я опять видела сон, — признаюсь я и жду, когда мимо нас проплывет еще одна группа учеников. — Это изматывает.
Ромео хмурится — черные широкие брови выгибаются в обратную сторону.
— Ты не думала обратиться к врачу? — роняет он, и я забавляюсь этой глупости.
— Откуда столько наивности, Ромео?
— Тебя должно волновать твое здоровье, — добавляет он, пропустив мое замечание.
— Меня должны волновать часы рекламы, купленные отцом для меня, — серьезно отвечаю я. — И моя жизнь на поверхности.
Ромео кивает, будто соглашается, но я вижу, что это не так.
— Хорошую репутацию заслуживают годами, плохую секундами, — поясняю ему. — И я рада, что у меня хорошая репутация.
— Болезнь может случиться с каждым, — несколько громче и настойчивее отвечает юноша, и я недовольно смотрю на него. — Если изгнать заразу сразу, все будет хорошо.
— Болеют только безумцы.
Ромео вздыхает. Потому что с этим нельзя не согласиться, потому что иначе быть не может, потому что болезнь — это отклонение, а отклонение — это изгой. Люди Нового Мира не могут быть изгоями, иначе никого из нас не смели бы называть сверхчеловеком. Ромео вздыхает, потому что согласен с моими словами, но не согласен с тем, что говорю это именно я и по отношению к себе.
Он учится вместе со мной и Ирис на одном курсе, до выпуска из школы нам остается всего чуть более восьми месяцев. Затем следующая ступень — управление; и я должна быть готова к этой ступени, я должна прийти к ней заранее и подать себя с первых секунд пребывания в здании комитета управляющих, я должна занимать одно из мест тех людей, которые правят остальными.
Смотря на Ромео, я думаю, что он должен заседать рядом со мной, но иногда я не принимаю его вовсе — его поведение, слова, действия; меня отсекает. Но мы были парой, которую я одобрила, а, значит, более недовольству места не могло быть.
У Ромео густые черные волосы, они опрятны и волнами прилегают к голове; его карие, почти черные глаза, буравят меня — я смотрю в них и ничего не вижу.
Все люди — такие глупые. Они ищут ответы на сложные вопросы, а безнадежность ситуации заключается в том, что сами они просты. Они никому не нужны.
Мы с Ромео стали парой с того момента, как мне исполнилось семнадцать. Следующего партнера я имела право выбирать только в двадцать один год, а уже в двадцать три жениха. Будет это кто-то из предыдущих или иной — неизвестно, но у нас — девушек, — по крайней мере, имелась свобода выбора.
— У меня нет расстройства, Ромео, — уверенно говорю я, смотря на юношу. — Это усталость сказывается на мне.
— Я верю тебе, — не задумываясь, отвечает он, и его пустой взгляд на секунду обретает маленький колос, проросток, который проталкивается через сухую землю и дает начало.
А не стоило бы, Ромео, тебе верить мне. Верить нельзя никому и никогда, потому что только незнакомые люди и недруги смеют говорить друг другу правду — бросаться ею, плеваться — а люди связанные, бесконечно запутавшись в своих представлениях и фантазиях, врут и врут, глядя прямо в глаза, лукавят, врут, утаивают и вечно улыбаются. Бояться нужно не незнакомцев и даже не врагов — бояться нужно друзей.
— Ты чудесная девушка. — И вот уже уголки губ Ромео приподнимаются в неестественной улыбке. — Ты мне нравишься, и я говорил об этом твоему отцу.
Прежде чем объявить себя парой, молодой человек должен отпросить девушку у ее отца; если такового не было, то у деда; если и деда нет, девушка ждала двадцати трех лет, чтобы самостоятельно принять решение. В одобрении или признании мужчины, подходящего на роль будущего партнера и в плане замужества женщины не имели никакого голоса, в выборе мужчины — имели. Я предполагаю, что раньше такого не было, просто восторжествовавший однажды патриархат столкнулся с восторжествовавшим однажды матриархатом, и в итоге обе стороны переняли на себя ответственные за что-либо черты и обязательные действия. Что касается образования и работы — это было положено на плечи обоих родителей; хозяйство и дом — отдано слугам.
Ромео предложил отцу поухаживать за мной, а тот дал согласие и познакомил нас только после выдвинутого им одобрения. Раньше я и не обращала внимания на Ромео; учился со мной и учился — разница?
Мать собрала меня на первую встречу-знакомство, вручила фамильное кольцо с черным камнем, закрепленным на платине лаком, ибо по консистенции своей он крошился в руках и оставлял на пальцах метки, и немного подискутировала со мной по теме отношений с мужчинами. Меня больше интересовала фамильная ценность, передаваемая по наследству из поколения в поколение семьи Голдман, нежели мальчишка, с которым мы ходили на одни уроки в одну школу.
Но свидания было не миновать. Возможная будущая пара предоставляет себя с самой наилучшей стороны. Меня доставили на пляж закрытого доступа; Ромео решил произвести впечатление рестораном «Фалафель», где мы и начали наш разговор. Беседа заходила на темы учебы, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал их и поддерживал меня, и не зря это делал: я сказала ему «Да. Мы можем быть парой». Возможно, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на пять лет или более Карамель Голдман, может, сам Ромео приглядывался ко мне на протяжении некоторого времени учебы: неудивительно! — заводы и акции моих родителей сделали мне хорошее имя.
Слышится второй звонок.
Мой взгляд каменеет на круглом лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник кремовой рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Я огибаю Ромео и иду к кабинету философии, на секунду задумываюсь, что я душевно больна и что должна помочь самой себе на начальной стадии заболевания, но тут же надеваю на себя былую маску безразличия и перегоняю застрявшую в проходе одноклассницу. Я не знаю ее имени, и это выводит меня еще больше; почему я должна учиться с теми, с чьими семьями не знакома моя семья?
— Здравствуйте, мисс Голдман, — услужливо качая головой, здоровается со мной женщина за учительским столом.
— Добрый день, — как мелочь попрошайке, просиживающим свою жизнь между лестницами на Золотом Кольце, швыряю я и прохожу в кабинет, выбирая глазами свободный стул, с десяток которых стоит по вогнутой дуге в центре класса: это сделано для того, чтобы каждый на уроке мог делиться своими мыслями с однокурсниками.
Но однокурсников не спросили, хотят ли они слышать чужие озвученные мысли.
Я сажусь по центру и кладу руки на колени, вижу, как в кабинет заходит Ромео — он смотрит на меня. Делает это, чтобы не злить, или потому, что действительно хочет смотреть? Мой друг может разорвать со мной отношения в любой момент, но тогда придется назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня. Не станет? Я успокаиваю и злю одновременно себя этим.
Он садится замыкающим — справа от Ирис, которую я не замечаю по началу. Она глядит на Ромео, затем на меня и, мне кажется, что я вижу улыбку — скорее всего, просто кажется. Преподаватель встает и подходит к нам.
— Приветствую вас еще раз, дети Нового Мира, — монотонно тянет женщина.
Однажды я спросила у отца «Почему наш мир называют Новым? Ему же около трехсот лет!». На что он ответил «Новее уже не станет», и, как бы горько и смешно воедино не звучал его ответ, он был прав.
