Ксения Спынь - Идол
— Без вас, несравненная фройляйн! — откликнулся Редисов.
Она наклонила голову набок и чуть приоткрыла рот, как бы задумавшись.
— Что ж… Я польщена, — тут хитрая улыбка возникла на её лице вместе с прищуром глаз. — А что если в один прекрасный вечер я не приду и больше не появлюсь никогда? А? Что вы будете делать?
— О, не будьте к нам жестоки, фройляйн!
Она рассмеялась (довольно неприятно) и несколько раз обернулась вокруг своей оси, придерживая шаль на манер параплана. Остановившись, она оказалась прямо напротив Лунева. Горящий призывный взгляд вперился в него, но он остался стоять равнодушно, будто камень, которому нипочём любой пожар.
Женщина поняла это.
— Хм… — протянула она. — Вечер обещает быть интересным. Тем более, кажется, я вижу новые лица…
— Ах да, — Зенкин, наконец, вскочил из своей нелепой коленопреклонённой позы. — Позвольте представить: мой друг, поэт Алексей Лунев. Фройляйн Рита, танцовщица.
— А, тот самый Лунев, — Рита произнесла это с придыханием и оценивающим прищуром, но совершенно холодным тоном (что за дешёвые трюки? просто нарочито и почти уже комично). — Весьма наслышана. Говорят, вы очень известны. Стихов ваших, правда, не читала.
Он ответил:
— Вполне возможно. О вас, к сожалению, ни разу не слышал. Видимо, вы личность, широко известная в узких кругах.
Пламя в глазах танцовщицы вмиг переменилось, став ледяным и зловещим, как потусторонний зеленоватый огонь. Улыбка, впрочем, осталась, но только как набор сокращённых мимических мышц.
— Тогда, надеюсь, вы будете рады знакомству, — произнесла Рита и, отвернув лицо, словно потеряла всякий интерес к гостю, бросила. — Что ж, идёмте, господа! Ich will tanzen![2]
Толпа во главе с танцовщицей, двинулась вглубь парка. Зенкин рванул было с ними, но, поравнявшись с Луневым, остановился.
— Бесподобная… — пробормотал он.
— Хм, «фройляйн», — отметил Лунев. — Она немка что ли?
Зенкин секунду смотрел на него с удивлением, затем расхохотался.
— «Немка»! Да уж, самая что ни на есть коренная немка… Ты разве не узнал её?
— Узнал? Разве я должен был её узнать? Я впервые вижу эту женщину.
— Это же Рита! — Зенкин, видимо, считал, что этой фразой сделал всё понятным. — Помнишь? Из параллельного класса, — пояснил он. — Ну, Ритка, отличница, её ещё постоянно всем в пример ставили. Ритка, на все олимпиады по немецкому ходила. Ах да, у нас же немецкий в старших классах был, ты с нами тогда уже не учился… Ну? Помнишь?
— Смутно, — Лунев задумался. — Кажется, была какая-то Рита… Серая мышка такая.
— Ну, это ты… — Зенкин покачал головой. — Может, и была, конечно. Теперь она совсем другая. Это же… фройляйн Рита! Танцовщица, богиня, комета! Да её, возможно, весь Ринордийск знает, ты, верно, не слышал о ней только потому, что прилетел недавно. Она… В общем, сам увидишь.
— Если она училась в параллельном классе, то лет ей должно быть примерно, как нам, — вдруг сообразил Лунев. Ему этот факт казался довольно странным и не вязался с большой известностью: слишком рано что-то.
— Да, двадцать пять, — Зенкин проводил взглядом шествие. — Что, пошли?
— Идём, — равнодушно согласился Лунев.
Сумрак летнего вечера, сквозь который они не спеша двинулись, был прозрачным от света фонарей и тёплым. По нему легко проходили движения и слова, он-то уж ничем не пытался напугать или пригрозить.
— Ты нам так и не рассказал про заграницу, — напомнил Зенкин.
— Ага, точно, — Редисов возник рядом с ними. — Только не говори, что там нет ничего особенного, всё равно не поверим.
— Да, Лёха, ты же целых два года запад колесил. Наверняка же навидался…
— Ну что вы заладили, — оборвал их Лунев. — «Заграница, заграница…» Заграница как заграница. Дома. Улицы. Люди. Люди везде одинаковые. Что вы хотите услышать? Летающих коров мне видеть не доводилось, золотых рек тоже. Расскажите лучше, что у вас происходит. Этот, про которого сейчас столько разговоров…
Зенкин и Редисов тут же насторожились.
— Правитель нынешний, — пояснил Лунев. — Президент, или кем он теперь считается…
— Не президент, — ответил Зенкин. — Он… Просто Он.
Лунев кивнул:
— Ну, вы меня поняли, в общем, этот человек.
— Он не человек, — быстро пробормотал Редисов, глядя в землю.
— Ну да! — хохотнул Лунев. — А кто же?
Собеседники замолчали. Луневу даже стало капельку не по себе: так торжественно было это молчание.
— Мы не знаем, — наконец произнёс Зенкин тихо, почти шёпотом. — Но человек не может вызвать столько страха к себе. И столько почитания. Человек не может быть вездесущим. Не может быть всесильным, — голос его изменился, в нём не осталось никакой дурашливости, которая казалась неотделимой от натуры Зенкина. Тоном, вдруг появившимся у него сейчас, можно говорить только в храме, в главном святилище божества.
— Хотите сказать, он сродни богам? — Лунев сделал всё, чтобы эта фраза звучала иронично.
— Или дьяволу, — шёпотом же отозвался Редисов.
Лунев смотрел на своих приятелей с недоумением: уж кому-кому, а этим двоим вовсе не свойственно было падать ниц в страхе и благоговейно поклоняться. Сколько помнил он амбициозного нарцисса Редисова, тот ни разу не отягощал себя уважением к другим людям. Что касается Зенкина, его восторженное восхищение распространялось на всех и вся, но редко сочеталось с постоянством. В общем, понятия «авторитет» не было и в помине ни у одного, ни у другого. «Эй, ребята, — хотелось крикнуть Луневу, — вы чего?» Но слова застряли в горле.
Воздух, наполненный жемчужно-серебристыми тенями, недвижно и безмолвно обволакивал их, и оттого, что лица размывались, привычная реальность казалась хрупкой и неустойчивой, такой неустойчивой, что достаточно случайного удара вскользь — и она расколется, исчезнет, как грёза из полудрёмы.
Поодаль послышался женский крик:
— Выключите эти треньканья! Терпеть не могу английский. Неужели у вас нет ничего на немецком?
Прозвучавшая реплика как будто сняла оцепенение, и все трое немного расслабились. Лунев мотнул головой (хорошо, а то почти жутко стало) и заметил с лёгким смешком:
— Хорошо, допустим, мы имеем дело с выдающейся персоной. Допустим это такой харизматичный лидер, умеющий идеально манипулировать людьми, пусть бы и гений общения с массами. Допустим даже и некое гипнотическое внушение, — он усмехнулся, — я ещё поверю, вполне возможно. Но не забывайте, что по своей сущности он всё же человек, и никак иначе. Поэтому при всех своих невероятных возможностях он не вездесущ, как вы уверяете.
— И тем не менее, — прервал Редисов. После паузы он добавил. — По крайней мере, любое наше слово станет Ему известно.
— Скажете ещё, он следит за всеми? — Лунев раздражался всё больше: что за чепуху они несут?
— Да. Это так, — отозвался Зенкин. — И каждый шаг — под Его контролем.
Лунев не сразу нашёлся, что ответить, и поэтому перевёл взгляд на действо в глубине парка. Люди собрались там кружком, и в центре этого круга двигалась танцовщица, исполняя нечто вроде вальса в одиночку. Под странную смесь классической музыки с металлом она вращалась по окружности живой публики, все движения её подчинялись ритму, такому же монотонному и одинаковому, как отстранённый мужской голос, поющий что-то по-немецки. Иногда кто-нибудь выскакивал из круга и вступал в танец, временно играя роль партнёра, но они менялись, приходили и уходили, и танцовщица оставалась одна.
— И всё-таки я не могу вам поверить, — наконец произнёс Лунев. — Мне кажется, у вас все уши в лапше, и вы приняли муху за самолёт.
— Скоро сам всё увидишь, — проговорил Редисов.
— Что увижу? Его? — это было сказано со снисходительной улыбкой, но на самом деле Лунев нервничал.
— И Его тоже, — ответил Зенкин.
— Так, подождите, подождите! — Лунев торопливо взмахнул руками. — А что, его многие видят? Живьём? Он бывает в городе, на улицах? А вы видели?
— Он везде, — подтвердил Зенкин. — Ты этого ещё не почувствовал? Значит, скоро почувствуешь. Земля, вода, воздух — здесь всё Его, всё пространство во всех координатных плоскостях. И люди, со всеми их разговорами, мыслями, действиями, со всем содержимым — тоже.
«Что за ерунда, быть такого не может», — возмутился разум Лунева. Мысль о полном подчинении кому-то другому не укладывалась в его схему мироощущения. Интересная идея, да, но не смешите меня, это не может быть всерьёз.
— Просто идол какой-то, — пробормотал он. — Я надеюсь, вы ему жертвы не приносите?
Собеседники недоумённо переглянулись, потом Зенкин тихо засмеялся.
— Нет, — сказал он, — пока обходилось.
На заднем плане, в глубине парка, музыка вдруг расцвела, превратившись в настоящий вальс, а потом рванулась за рамки, выплеснула всю мощь, которая таилась в ней. Танцовщица закружилась так стремительно, будто порыв ветра обошёл толпу, будто в этом порыве и есть вся жизнь, а остальное — только ненужные условности. Раз и два облетела она всех по кругу, и ещё, и ещё раз, но музыка вновь стала строгой — и танец резко замедлился, встав в жёсткие рамки.
